Сергей Волков - Ренегаты

Послание, которое я должен передать, находится на подкладке куртки. Не «за», а именно «на». Куртка у меня легкомысленная, обычная хэбэшная штормовка, китайская дешевка типа «сафари». Подкладка тоже хлопчатобумажная, пестренькая, изображает оттиски газетных страниц разных стран мира. Вот где-то там, в мешанине латинских букв, арабской вязи и иероглифов, и спрятано послание. Но какие буквы, какие слова и предложение нужно прочесть, знает только старший группы, которая меня ждет, дядя Вова. Вообще-то он никакой не дядя, конечно, – обычный парень под тридцатник, худой и жилистый, как большинство контры, но у него свыше трех сотен ходок в Центрум и ни одной засветки. Профи. Это про него:

По рыбам, по звездамПроносит шаланду:Три грека в ОдессуВезут контрабанду.

Что несут люди дяди Вовы, я понятия не имею. Почему? Потому что меньше знаешь – дольше живешь. Это главный и основной закон контрабандистов, контры, как мы себя называем. Вообще в Центруме жуткая каша: пограничники, железнодорожники, контра, местные, бандиты, кочевники, разведки Клондала и Сургана, боевики Старца из Оннели, а в последнее время появились еще какие-то то ли террористы, то ли фанатики, убивающие всех иномирян. Учитывая, что Центрум сопряжен как минимум с десятком других миров, называемых здесь лепестками, работы у этих ребят всегда будет много.

Фактически Центрум – проходной двор, перекресток, перепутье миров, центр цветка, на который приходят с лепестков и уходят на лепестки. Я понимаю, почему среди местных есть те, кто ратует за изоляцию – жить на семи ветрах, несущих отнюдь не запахи роз и ванили, малоприятно, а иногда и смертельно опасно.

Ту же «молекулярку», уничтожившую в Центруме запасы углеводородного сырья – нефть, газ, битумы, а заодно и всю пластмассу, – принесло сюда из мира, который в обиходе именуется Очагом. Впрочем, «принесло» – неправильное слово. Молекулярную чуму в Центрум внедрили, забросили, привнесли, привили – короче говоря, мой постоянный заказчик на Земле, хитрый человечек по прозвищу Кенарь, считает, что это была диверсия. Дело в том, что Центрум еще сто с лишним лет назад существенно опережал все миры-лепестки в плане технологического развития. Это именно отсюда на Землю попали паровые машины, искровые радиоприемники, электрогенераторы и даже теория расщепления атомного ядра.

Центрум был лидером – а потом его помножили на ноль. Катаклизм исковеркал тут все – рельеф местности, климат, уровень жизни, политическое устройство, демографию, даже религию. На континенте воцарился хаос, а где хаос, там всегда есть любители и профессионалы ловли рыбы в мутной воде. Я, собственно, один из таких профессионалов. Точнее, я считал себя таковым до сегодняшнего утра.

Пока я размышляю подобным образом, сидя на обломке камня, вывалившегося из стены мавзолея, Бека и Пономарь собирают вещи. Наконец они появляются в проломе. Костыль легко встает, указывает стволом винтаря на тропу, уводящую между могил-пирамидок в туман.

– Пошли. Бека первым, потом Гонец, потом Пономарь. Я замыкающим.

Глава четвертая

Не люблю я Ржавые болота. Дышать тут тяжело. И не в сырости дело. Мне запах не нравится. Тростниковая гниль, вода, ржавчина – все смешивается в осязательный коктейль, и лично мне он не по вкусу.

Впереди качается спина Беки. Под ногами хлюпает, грязная вода брызжет на комбез, в стороне каркает местная ворона. А может, и не местная – эти птицы в Центруме точно такие же, как и у нас, на Земле.

Как обычно, ни с того ни с сего вспоминается стишок, на этот раз Киплинг: «День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке». Пытаюсь переделать певца британского колониализма под наши нынешние реалии: «День-ночь, день-ночь, мы идем по Центруму. День-ночь, день-ночь – все по тому же Центруму. Хлюп-хлюп-хлюп-хлюп – от шагающих сапог. И отдыха нет никогда…»

Бека движется головным, вертит головой на триста шестьдесят градусов, как сова. Вторая причина, по которой я не люблю болота, – плохая видимость. Тростник, узколист и камыши стоят стеной, и никогда не знаешь, что или кто подстерегает тебя в этих зарослях. Ломиться очертя голову тут смерти подобно, двигаться приходится очень медленно, постоянно осматриваясь и прислушиваясь, хотя толку от этого не много.

Третья причина моей нелюбви к болотам – шум. Здесь никогда не бывает тишины. Болота вздыхают, булькают, шуршат тростником, плещут водой – а мне в этих звуках слышится злорадный шепот: «Иди с-с-сюда, ч-человек… Глубж-же… Дальш-ше… Иди… И не надейс-с-ся вернутьс-ся…»

Я понимаю – паранойя и все такое прочее. Но болота все равно не люблю.

По-хорошему, по-правильному – нам надо выйти на тропу. У Беки карта болот с нанесенными тропами – от кладбища к Дассо, от Канадки на север, к заброшенной железке, и на запад, к Азуму. Полдня все было хорошо, но туман не рассеялся, и мы сбились с пути.

Теперь, судя по всему, мы блуждаем где-то на подходе к Дассо, и чтобы избежать попадания в самую трясину, должны пройти по краю топей к насыпи. По карте получается, что попутная тропа для нашего маршрута есть – она ведет почти строго на север. Но это на карте. А на местности тут одни лужи и камыши.

– М-может, покушаем? – предлагает Бека.

– Рано еще, – отрицательно качает головой Костыль. – До железки дойдем – тогда…

Бека недовольно ворчит, украдкой достает не то сухарь, не то печенье и начинает грызть, зыркая на всех из-под капюшона. Не прав он, конечно – на маршруте жрать нельзя, это даже зеленые новички знают. Но я не суюсь, эти ребята не первый год вместе и до сих пор живы – значит, всех все устраивает.

Пономарь, идущий позади, тихо говорит мне в спину:

– Диабет у него. Частое дробное питание нужно. И углеводы.

Выходим на небольшую сухую гривку. Здесь можно передохнуть и осмотреться. Бека, набив полный рот печеньем, шуршит картой.

– Ну и где она, тропа эта? – раздраженно спрашивает Костыль.

Бека отвечает что-то невнятное, тычет грязным ногтем в помятый лист.

Я оглядываюсь. Над болотами висит дымка испарений, сквозь которую кое-где торчат черные изломанные стволы засохших деревьев. Видимость сильно ограничена из-за дымки, и кажется, что мы находимся на дне гигантской кастрюли с водой и камышами.

– Строение, – негромко говорит вдруг Бека. – Старый ангар. Рядом навес. И забор. На северо-западе.

Мы дружно поворачиваем головы – и так же дружно чертыхнувшись, лезем за биноклями. Глаза у Беки – как армейские дальномеры. Он утверждает, что приобрел необычайную остроту зрения после того, как впервые попал в Центрум, но острота эта у него, только когда на носу очки. Без очков Бека видит как крот, то есть – никак.