Роберт Янг - У начала времен (сборник)

— И когда тебе об этом сказали?

— Всего час назад.

— И с тех пор ты думаешь о незаметных мелочах?

— Да. И как ты, я вспоминаю деревья. Птиц и цветы… Когда мое проецирование закончится и я полностью окажусь в кабине, ты выбросишь меня в космос?

— Да.

— Если узнаешь об этом раньше меня.

— Да. Если узнаю об этом раньше тебя.

— Ты не успеешь, — сказала она. — Я узнаю раньше.

— Посмотрим.

— Ты не похож на мужчин Пвалма.

— А ты не похожа на женщин Трана.

— Женщины Трана растут на тех же деревьях, на которых растут мужчины Пвалма.

— Но сначала это было не так, — ответил Кенион. — В начале наши женщины устраивали марши протеста матерей, выступали против войн. Если бы они были вправе решать, то войн больше не было бы, никогда. Они забыли о Зенобии, королеве Елизавете Первой и о Маргарет Тетчер. Возможно, что они просто не хотели вспоминать об этих женщинах. Но как давным–давно записано в книгах, когда–то все равно женщины должны будут решать все. Но к тому моменту женщины изменились, или, может быть, они просто снаружи стали такими, какими прежде были внутри. Но изменились наши женщины или нет — реальность осталась прежней.

— Почему они решили отведать плодов с древа мужчин?

— Такова природа нашего вида.

— Черт тебя возьми, Кенион! — завопила адмирал. — Прекрати болтать с ней!

— Почему я не должен с ней говорить? — спросил Кенион. — Очень скоро, в любом случае, я присоединюсь к сонму Почетных Павших.

Девушка чуть повернулась к своем незримом воздушном кресле, и ему пришлось подвинуть руку, чтобы снова обвить ее бесплотную ладонь.

— Именно так, — сказала она. — Почетных Павших.

— «На поле Фландрии цветет лишь мак среди крестов, стоящих ряд за рядом».

— Там лежат ваши Почетные Павшие?

— Некоторые.

— Но зачем становиться Почетным Павшим?

Он пристально посмотрел на нее. Она была всем, о чем он мог когда–то мечтать, всем, чем он хотел обладать и чего у него не было никогда.

— Они неотъемлемая часть цивилизации. Пока глупцы продолжают вступать в ряды Почетных Павших, остается возможность для других глупцов создавать новые идеологии, за которые пойдут умирать другие глупцы, в будущем.

— Глупцы, у которых не будет выбора.

— Я знаю. Глупцы вроде тебя и меня.

Он сжал ее руку. И ощутил слабое сгущение.

— Нет, — ответила она. — Я еще не полностью тут. Тебе это кажется, потому что сознание опережает ощущения.

Он попытался прикоснуться к ее лицу. И почти ощутил ее.

— Нет! — крикнула адмирал. — Она этого от тебя и хочет!

— Никогда не думал, — сказал Кенион девушке, — что на своей весенней улице повстречаю такую девушку, как ты.

— Прости за то, что я бомба.

— Сирень вся в цвету. А вон там — слива. А вот цветет кизил!

— Мне хотелось бы жить на такой чудесной улице.

Он снова сжал ее ладонь в своей руке. И ощутил, что ее плоть почти тверда.

— Теперь уже скоро, — сказал он.

— Да, уже скоро. После всех этих лет, мы встретились только для того, чтобы тут же умереть.

— Значит, для этого мы прожили свою жизнь.

Кенион отпустил ее руку, закрыл щиток шлема, нажал педаль катапультирования и выбросил ее за борт за секунду до того, как она обратилась красной огненной розой. В красноте цвета ее взрыва он увидел и свою кровь.

Он перешел на ручное управление.

— Кенион, что ты делаешь! — воскликнула адмирал.

— Я — Ветер богов, — ответил Кенион. И изменил курс ракеты–камикадзе.

— Кенион, вернись на прежний курс! Если ты врежешься в Каровин, она взорвется как сверхновая!

— Я — Дыхание Бога, — ответил Кенион и полетел к солнцу.

У шатров Кидарских

Истклиф шел по реке три дня, прежде чем изначально далекие берега начали сколько–нибудь заметно сходиться. Но даже тогда он не мог быть уверен, сужается ли это река или же глаза обманывают его. Ему требовалось явное доказательство того, что катер движется вверх реке, а не просто стоит на месте, едва перебарывая течение, а если человеку что–то нужно, это зачастую оказывает влияние на то, что он видит — или на то, что он думает, что видит, — в особенности когда он умирает.

Бывали моменты, когда Истклиф думал о реке как об озере. Иллюзия подкреплялась незаметностью течения, которое, по логике, было самым сильным посредине реки. Истклиф автоматически старался держаться середины, с тем чтобы находиться как можно дальше от лесистых берегов и редких деревушек эбонисов. Стремление остаться в одиночестве по большей части происходило от его натуры, но была тому также и чисто практическая причина. Хотя экваториальный район Серебряного Доллара нельзя было назвать совершенно примитивным диким краем, часть буша, через который протекала река и на южной границе которого располагалось поместье и плантации Истклифа, располагалась на так называемой «неисследованной территории»; несмотря на Совет Чирургов, управляющий здесь с одобрения церковного правительства, — сильный властный орган, повиноваться которому присягнуло все чернобушье, — в действительности этих типов лишь с натяжкой можно было считать цивилизованными.

Долгие и жаркие дни Истклиф коротал за чтением книг и размышлениями, вспоминая о том о сем, нацепив на нос темные очки, чтобы защитить от блеска реки ставшие очень чувствительными глаза. По вечерам он забрасывал чтение, сидел на носу, различимый во тьме только по тлеющему кончику сигареты, которые курил беспрерывно, слушая как урчит двигатель катера и тихо плещется за кормой вода, и глядел на колышущиеся на воде созвездия. Постепенно он находил все больше удовольствия в простых обычных вещах, природных явлениях — в симметричной зубчатости листвы, в робком розовом отблеске, предшествующем ранним утром первым рассветным лучам, в серой туманной дымке, появляющейся каждый вечер и окутывающей далекие берега.

На четвертый вечер, когда катер проходил мимо мыска, слишком незначительного, чтобы ради его огибания прикасаться к клавишам управления, из расступившейся дымки выскользнула местная лодка, дриуф . Четыре чернобуша гребли вырезанными из дерева веслами, а пятый правил грубым деревянным веслом на корме. На носу лодки стояла женщина. Она была высокой и стройной, отличалась прямой, даже чрезмерно, словно застывшей, осанкой своей расы. Ее черные, как ночь, волосы были скрыты под ярким красным шарфом, в правой руке женщина держала небольшой красный же дорожный мешок. Одежду ее составляла юбка–калико по колено и легкая открытая рубашка; ноги обуты в желтые плетенные сандалии.