Семя скошенных трав - Максим Андреевич Далин
Я, натурально, полез в обидки:
— Ни хрена ж себе! Плохой был стейк?
— Нет, — говорит. — На вкус вообще не отличишь. Но на глаз, если знать, как точно должен выглядеть филе-шато, отличить можно. И клеточная структура, я так думаю, другая чутка?
Ух ты, думаю, какие ты слова знаешь. Клеточная структура. Обалдеть.
— Не клеточная, — говорю. — Тканевая структура. Беру стволовые клетки наших бурёнок, на первой фазе биосинтеза дифференцируем их до мышечных и жировых, на второй — доращиваем и распечатываем на каркасе. Каркас беру желатиновый, желатин свой… если кто просит подешевле — на заказ на силиконе растим, он вообще копеечный. Конечно, выходит довольно условно, если на микроуровне смотреть.
Анискин вздохнул, подбородок почесал.
— Совсем не идеальная копия, значит. Но сойдёт для сельской местности. Наверное, хоть какие-то свойства сохранятся.
Я к этому времени уже начал кое-что понимать, но спросил:
— Какие свойства-то? За вкус я ручаюсь…
Он усмехнулся.
— Вкус — дело десятое. Это мясо — оно лекарство от всех болезней… ладно, почти всех. И для молодости. Понимаешь? Не для той, которая подтяжками-утяжками, пересадками и прочей хирургией добывается — когда человек выглядит мумией раскрашенной. Внутренняя молодость. Всё молодеет: кожа, сердце, печень, кости…
Я вспомнил морды ФЕДовцев с их детской кожицей — и содрогнулся. А Анискин добавил:
— Чем шельмы моложе, тем выше качество. Если взять тех, что сбежали, то порядок цен — сорок штук за сто грамм. А если детёныша — то все сто штук, если не сто пятьдесят.
Мне было худо. Я молчал.
— Они беременные сбежали, — добил Анискин. — Их там осеменяют искусственно, потому что детёныши дороже взрослых, а неродившиеся вообще нереально дорогие, говорят. Из них гонят натуральный эликсир бессмертия, если не врут. По миллиону за грамм. Ты в башку-то вмести.
— Я таким не занимаюсь, — сказал я. — Ты мне дай шельм десять штук — и то я не буду. Не мой масштаб, когда крутятся такие деньжищи. Это ж голимый криминал! Шельмы-то — чьи? Военных, нет? Тут, небось, до самого верха всё схвачено… узнают — бошки нам поотрывают на хрен и скажут, что так и было. Не просто криминал — криминалище с самого верха.
Анискин замотал головой раздражённо:
— Ты не спеши. Ты послушай. Я на них выправлю документы, через китаёз. Якобы мы их купили у узкоглазых, на мясо…
— Ничо се! — говорю. — А что, так можно было? Торговать нелегальными инопланетянами?
И у Анискина такая морда сделалась…
— Ой, Ильич, — говорит, улыбается, как упырь. — Всё можно. Кому надо — все в курсе. Ты пойми, всё, война кончилась. И ладно, был бы этот их Шед — но Шеда нет, всё, никто ни за что не предъявит. И вся контрабанда — она наша, это просто трофеи. Кто их после войны считает…
— Нет, — говорю. — Прости, Пахомыч, я в это дело не полезу. И тебе не советую. И что делить мясо непойманных шельм — ну глупо же, в натуре…
У него глаза сделались, как пистолетные дула.
— Семён, — говорит, — не дури. И не крути. Ладно, я тебе пару дней на подумать даю, а сам пока подготовлю почву. Но через пару дней мы начнём — и только попробуй отказаться. Я тебе не ФЕДовцы, я найду. Самому же тебе будет неприятно.
— Ищи, — говорю. — Сыщик. Не говори «гоп»…
Вылез из-за стола, брюхо выволок, бросил:
— Не пожалей, Семён. Всяко может обернуться.
За шапку и во двор. А я провожать не пошёл, из залы послушал, как он во дворе глайдер завёл и свалил восвояси.
Мне было дико страшно. И я не знал, вообще не знал, что делать.
Куда бежать. Некуда бежать. И девкам несчастным некуда бежать. И пушистенькому их младенцу — некуда.
Я себе налил чуток и опрокинул залпом. Стало полегче и не так холодно на душе. И можно думать. Но тут в залу зашёл Петька и морда у него была странная. Странная — и мне не понравилась. За ним — Славка, но не вошёл, а подпёр плечом дверной косяк.
Петька сходу мне выдал всё:
— Бать, прости, мы со Славкой послушали, чего Анискин нёс. Не обижаешься?
— Да нет, — говорю. — Какие между своими секреты…
Он заржал:
— Ой, какие секреты! А чего это мы со Славкой узнаём про шельм не от тебя, а от Анискина? Скрытный, бать — я обалдеваю вообще.
— Потому что, — говорю, — вам сюда лезть вообще не надо.
Петька ко мне подошёл, рядом сел, глазки сделал, как у телёнка — девки сохнут по такому взгляду:
— Ну слушай, бать, мы ж не маленькие дети уже. И знаешь, мы ведь тоже думаем, что не надо с Анискиным связываться. Но если всё делать только самим, он ведь стукнет, в натуре. Надо, чтобы вписался кто-нить посерьёзнее этого хомячка полицейского…
— Надо, чтоб вписался… погоди, — говорю. — Во что — чтобы вписался?
Петька мне улыбнулся, как пятилетний:
— Ну бать, ты чего? Да в замут этот, с шельмами. Знаешь, кое-кто из наших покупателей — с та-акими связями! Мне стоит намекнуть. В Москве же слухи ходят…
— Так, — говорю. — Стоп. Какие связи, какие слухи. Никаких шельм нет, забудьте. Всё это Анискин выдумал с похмелюги — когда ФЕДовцы каких-то там военнопленных в нашем лесу потеряли…
Петька снова заржал, и Славка улыбнулся.
— Да ладно, бать! Ну они же в бункере, у сектантов! Слушай, одно дело — Анискину втирать, а другое — мы что, слепые, что ли? Мать им хрючево на рыбьем жиру делает, а ты возишь на снегоходе по ночам. Значит, живые они там. Много их?
— Какая тебе разница? — я уже начал слегка раздражаться.
— Ну как… больше — лучше! — говорит. И ржёт. — Бать, давай я свяжусь кое с кем в Москве, а? Это не Анискин, знаешь ли, — это будут стопудово шикарные заказчики. И крыша шикарная, если что. А они правда беременные?
Я выдохнул.
— Так, — говорю. — То есть, вы уже собрались наладить производство, да? И шельм периодически забивать на клеточную культуру? А их детёнышей — сразу?
Славка начал лоб тереть — смутился, значит, а Петьке — всё божья роса.
— Ну а что? — говорит. — Какая разница? Во-первых, их ведь забьют всё равно, их для того на Землю и привезли, ясен-красен. Во-вторых, они же не люди. Шельмы, коровы — всех жалко, чо, но если нужно это мясо…
Я даже растерялся.
— Это же практически людоедство! — говорю.
А он только головой мотнул:
— Не-ет, какое людоедство, они не люди ни с какого боку. Они даже не животные, они
