Мэри Расселл - Птица малая
Фолькер внезапно двинулся к двери.
– Вам хочется блевать? – заботливо спросил Сандос, наблюдая, как Фолькер покидает комнату. – Не стыдитесь! – крикнул он. – Со мной это происходит постоянно.
Сандос повернулся лицом к остальным.
– Он хотел, чтобы, так или иначе, это было моей виной, – сообщил он, оглядев всех и задержав взгляд на Кандотти. – Он неплохой парень, Джон. Такова человеческая природа. Он хотел, чтоб это было какой-то ошибкой, которую сделал я, а он бы не сделал, каким-нибудь изъяном во мне, который он бы не разделил; чтобы он мог думать, что с ним этого бы не случилось. Но это не было моей виной. Это была или слепая, глупая, дурацкая судьба, от начала и до конца, – и в этом случае мы все, господа, заняты не тем; или это был Бог, которого я не могу почитать.
Сотрясаемый дрожью, Эмилио ждал, взглядом вызывая их на разговор.
– Нет вопросов? Нет обсуждения? Нет утешений для страждущего? – спросил он с едкой веселостью. – Я предупреждал вас. Я говорил, что вы не захотите этого знать. Теперь вы хлебнули отравы. Теперь вам придется жить с этим знанием. Но это было мое тело. Это была моя кровь, – сказал он, задыхаясь от ярости. – И это была моя любовь.
Внезапно замолчав, Сандос наконец отвернулся от них. Никто не двигался, они прислушивались к его неровному дыханию, то замедлявшемуся, то вновь ускорявшемуся.
– Джон остается, – сказал он в конце концов. – Все остальные – вон.
Дрожа, он смотрел на Джона Кандотти, дожидаясь, пока все выйдут. Направляясь к выходу, Джулиани грациозно переступил через обломки на полу; брат Эдвард помедлил у двери, подождав, пока пройдет Фелипе Рейес, сжавший белые губы, но наконец тоже ушел, с тихим щелчком затворив дверь. Больше всего сейчас Джон хотел отвернуться, уйти вместе с остальными, но он знал, для чего он здесь, поэтому остался и постарался быть готовым к тому, что придется услышать.
Когда они остались одни, Сандос снова начал расхаживать и говорить, и пока он незряче метался из угла в угол, с его губ срывались тихие ужасные слова:
– Спустя какое-то время новизна развлечения сошла на нет, и приходить стали главным образом охранники. Теперь меня держали в маленькой каменной комнате без светильников. Было очень тихо, и я слышал только свое дыхание и кровь, звенящую в ушах. Затем дверь открывалась, и я видел за ней вспышку света. – Эмилио ненадолго умолк, не понимая, что тут явь, а что – сон, обернувшийся кошмаром. – Я никогда не знал, принесли они еду или… или… Они держали меня в изоляции, потому что мои крики беспокоили остальных. Моих коллег… Тех, кого ты видел на рисунке, – тогда, в Риме, помнишь? Наверное, это нарисовал кто-то из гарема. Мне его передали однажды вместе с едой. Ты и представить не можешь, что я почувствовал. Бог оставил меня, но кто-то помнил и думал обо мне.
Тут он остановился и в упор посмотрел на Джона Кандотти, оцепеневшего, точно кролик под взглядом кобры.
– В конце концов я решил, что убью следующего, кто войдет в эту дверь, следующего, кто… коснется меня.
Сандос опять зашагал, вскидывая и опуская руки, стараясь объяснить, заставить Джона понять.
– Я… Бежать было некуда. И я подумал: «Я должен перейти к нападению, и тогда меня оставят в покое. Тогда меня убьют». Я думал: «В следующий раз, когда кто-нибудь придет сюда, один из нас умрет. Мне все равно кто». Но это была ложь. Потому что мне было не все равно. Они меня заездили, Джон. Они меня заездили. Я хотел умереть.
Снова остановившись, он беспомощно взглянул на Кандотти:
– Я хотел умереть, но вместо меня Бог взял ее. Почему, Джон? Джон этого не знал. Но этот вопрос ему много раз задавали неутешные осиротевшие люди, и он ответил Эмилио так, как отвечал им:
– Потому, я полагаю, что души не взаимозаменяемы. Ты не можешь сказать Господу: «Возьми меня взамен».
Сандос не слушал.
– Я не спал – долгое время. Я ждал, когда дверь откроется, и думал о том, как убить без помощи рук…
Он все еще стоял перед Кандотти, но больше не видел его.
– Итак, я ждал. Проваливался в сон на несколько минут. Но было так темно, что сознание стало путаться, и я уже не понимал, открыты мои глаза или закрыты. А потом услышал шаги, поднялся и встал в дальнем углу, чтобы можно было разбежаться, и дверь открылась, и я увидел силуэт, и он был какой-то странный. Мои глаза узнали ее, но тело было на взводе. Это было как… камень из пращи. Я врезался в нее с такой силой… Джон, я слышал, как в ее груди сломались кости.
Эмилио отчаянно пытался смягчить удар, спружинив своими загубленными руками, но прежде чем смог их поднять, оба они врезались в каменную стену, и столкновение сокрушило Аскаму.
Он обнаружил, что лежит на полу, удерживая свой вес на коленях и локтях, а под ним – смятое тело Аскамы, и ее лицо так близко к его лицу, что он смог расслышать ее шепот. Девочка улыбнулась ему – кровь пузырилась на губах, сочилась из ноздрей. «Видишь, Мило? Твоя семья пришла за тобой. Я нашла тебя для них». Затем он услышал голоса, человеческие голоса, и поднял взгляд от трупа Аскамы, ослепленный светом второго восхода, льющимся в открытую дверь. Увидел их глаза с одной радужной оболочкой, не веря себе и страшась, как, наверное, боялась его Аскама, впервые встретившись с ним. Увидел, как потрясение сменилось отвращением.
– Боже, вы убили ее, – сказал мужчина постарше.
Затем он умолк, разглядев ошейник, усыпанный драгоценными камнями, нагое тело, украшенное пахучими лентами, засохшие и кровавые свидетельства последнего рода занятий священника.
– Боже, – повторил он.
Второй из них кашлял и прижимал к носу рукав, прикрываясь от вони, в которой смешались запахи крови, пота, духов.
– Я By Ксинг-Рен, а это мой коллега, Тревор Исли. Организация Объединенных Наций, комитет внешних сношений, – наконец сказал он. И добавил, не сдержав презрения в голосе: – А вы, должно быть, отец Сандос.
Тут раздался звук, похожий на смех, шокирующий и возмутительный, который перешел в поскуливание и визг. Истерика длилась долго и прекратилась только тогда, когда Эмилио выдохся. Но они так и не добились от него ничего вразумительного.
– Почему, Джон? Почему все случилось именно так, если этого не хотел Бог? Я думал, что понимаю…
Его голос смолк, и Кандотти ждал, не зная, что сказать или сделать.
– Сколько же лет прошло, Джон?
Застигнутый врасплох внезапной сменой темы, Джон нахмурился и покачал головой, не поспевая за мыслями Сандоса.
– А я подсчитал. Двадцать девять лет. Я запутался в вопросах времени, но мне было пятнадцать, а сейчас вроде как сорок пять…
Сандос осел на пол. Подойдя к нему, Джон опустился рядом на колени, а Эмилио плакал, шепча слова, тихие и четкие:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});