Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

О судьбе оставшихся в пещере Аоки не мог знать, но догадывался, что там тоже мало кто выжил. Выбить людей оттуда не так-то легко, зато не выпускать просто. Хоть запасы и есть, кончатся рано или поздно.

Заметив, что веревки на нем затянуты слишком туго и кровь не может свободно двигаться, путы немного ослабили. Впрочем, тому было уже почти все равно.

Везли долго — останавливались то в одном, то в другом селе, жители толпились вокруг — посмотреть. Ни у кого, похоже, и мысли помочь не мелькнуло — разбойники же, деревенским жителям хоть и мало от них доставалось, а все же… Ну, люди Ёро деревенских обычно не трогали, взять с них было нечего — ну так кто знает, какую шайку изловили на этот раз? Были среди горных разбойников и самые беспощадные убийцы.

По щеке Аоки полз большой рыжий муравей. А согнать невозможно, даже голову толком не повернешь.

Привезли их под вечер — бросили в каменный полуподвал. Дали напиться. Снова связали — не так туго, можно немного прийти в себя.

— Что с нами будет? — спросил Аоки приятелей, хоть ответ знал прекрасно.

— Известно что…

Слишком уж разошлись в горах и предгорьях разбойники. Горожане люто их ненавидели — и боялись. Да и деревенские едва ли относились лучше. Не до милостей было — народ должен знать, что виновные жестоко наказаны. Большую часть — здоровых или легко раненых — увозили к озеру Гэта, в соляные копи. А тех, кого лечить было дорого, казнили на площади — чтобы видели все. Если их не отправили с высохшему озеру и не прикончили по дороге — значит, скоро состоится представление с их участием.

Кто знает — может, оно и лучше. В копях тоже верная смерть, только медленная.

По традиции тем, кого обвиняли, давали возможность высказаться или потребовать защиту. Только ни сам он, ни его товарищи сказать ничего не могли — напротив, нашелся свидетель, показавший, что именно эти люди напали на него в горном ущелье. Аоки помнил этого свидетеля — действительно, его отпустили живым, отобрав две телеги с добром. Зря отпустили…

Солнце жгло. А он чувствовал себя листиком в водопаде. Страха не было. Конечно, он знал о возможности такого конца, но слишком нереальным все это казалось. Впервые ощущал себя маленьким и жалким. Это было непереносимо. Лучше было не думать вообще ни о чем. Приговор был ясен заранее, но кто-то еще надеялся. А потом все зашевелилось, и люди склонились низко. Человек в светло-зеленом, радостном, будто весенний росток, стал возле судьи.

«Что?! — растерянно споткнулась первая мысль. — Что он тут делает?» И даже когда услышал, как к нему обратились, прогнал эту мысль, как нелепость. И только потом осознал, что все увиденное и услышанное — правда. И больше не шевелился. Полное отупение… он уже ничего не хотел. Разве что сдохнуть побыстрее. «Не развязать узел… встретились. Вот оно, данное слово». Осознание это лишило Аоки воли к сопротивлению.

А еще хуже, чем эта мысль, был взгляд — удивленный, растерянный даже — и движение навстречу, едва заметное, словно тот, из Столицы, хотел подойти, что-то спросить… Не подошел. Значит, побоялся признать, что Аоки — его имущество… какое там побоялся, ему дела до бывшего слуги не больше, чем до комка глины на дороге.

Их заперли на ночь — казни совершались с утра. Было темно, пахло камнем и сырым деревом. Строили на совесть — не удерешь, даже если руки чудом освободишь. Кто-то ругался, кто-то вздыхал. Кто-то пытался шутить. Аоки молчал. Его попытались расшевелить, потом решили оставить в покое — думали, ему трудно принять, что жить осталось всего ничего. А он только одно лицо и видел перед собой. Если бы тот пришел сейчас — позволил бы убить себя безропотно. Так долго гнал от себя мысль, что наместником Окаэры может быть он… даже зная имя. Теперь все равно.

«Он спас мою жизнь. Теперь он ее заберет».

Не только Ниро, мальчишка, замечал, что с господином что-то неладно. Но, кажется, только он не остерегался об этом думать.

Про смерть Найли вспоминал… после нее на лице господина уже не появлялось радости.

И со слугами почти перестал разговаривать. Его и домашние опасаться начали: и раньше-то отделенный от мира некой незримой чертой, ныне словно за ледяной стеной скрылся.

А сегодня влетел к себе в комнату, словно за ним стая волков гналась. А потом вышел — ни малейшей поспешности, и лицо неподвижно.

— Поедешь со мной.

Направился к дому Исуру, главного городского судьи. Ниро оставил дожидаться вместе с охраной. Мальчишка гадал — для чего он-то понадобился? Ждал.

— Он понесет отдельное наказание.

Главный судья Окаэру не счел нужным скрыть недоумение. Хоть и раньше наместник, случалось, изменял приговоры, но не разбойникам же — напротив, их он, пожалуй, ненавидел.

— Они все равно виновны, Высокий. И раз уж их доставили в город, разумнее не делать исключений. Народ должен чувствовать себя защищенным.

— Народ прекрасно осведомлен, что убивают не всех. Полагаю, я обеспечиваю достаточную защиту с помощью своих подчиненных.

Судья сделал последнюю попытку:

— Но его рана тяжела, и как рабочий он бесполезен. Нет смысла тратить время и силы, чтобы вылечить его руку.

— С кем-то другим — да. Но этот — мой человек, его жизнь принадлежит мне полностью. Полагаю, я могу оплатить услуги врача.

— Если он оставил вас — тогда он заслуживает не снисхождения, а еще более жестокой кары.

— Нет. Я не был против его ухода. И еще. Хоть он и состоял в шайке, я знаю, он — не убийца.

— Воля ваша, Высокий. Но как вы можете знать?

— Я же помню его… и видел его глаза, — откликнулся тот задумчиво.

Городской судья, будучи не из робких, все же невольно отвел взгляд. Мало ли что наместник в его собственных глазах прочитает! Но тот не интересовался лицом собеседника.

— Вы не понимаете меня. Хорошо. Я не хочу нелепых домыслов. Он пытался помочь мне однажды, и не его вина, что затея не удалась. За попытку я ему благодарен. Хотя предпринята она была не с добрыми намерениями.

Появившись на пороге, господин скользнул по Ниро взглядом. И во взгляде было отчетливое: «Ты здесь? Хорошо». И еще что-то мелькнуло — так, перебираясь через бурную реку, радуются вовремя подвернувшейся под руку опоре. Опоре? Соломинке.

Ниро приоткрыл рот, уши загорелись.

— А у меня мышь ручная жила, — сказал совершенную глупость, ощущая потребность хоть что-то сказать.

Чуть приподнялись узкой кистью нарисованные брови, взгляд удивленный — и выжидающий.

— Я ее покрасил однажды. Золотой краской. Ведь Золотая мышь желания исполняет. Эх и досталось от матери… краска-то дорогущая.