Дэн Симмонс - Гиперион

Я положила Джонни на холодный пол. Вокруг шелестели сутаны. Я кое-как стянула с себя остатки защитного костюма и принялась раздевать Джонни. Его доспехи в нескольких местах прикипели к телу. Я коснулась здоровой рукой опаленной щеки Джонни:

– Как жаль…

Он чуть повернул голову и приоткрыл глаз. Его левая рука коснулась моей щеки, виска, затылка.

– Фанни…

Я почувствовала, что он умирает. Но когда его рука нашла мой нейрошунт, я вдруг ощутила всплеск теплоты. Теплоты и света. Сработала петля Шрюна. Все, чем был или мог быть Джонни Китс, ворвалось в меня, это было почти как его оргазм два дня назад: всплеск, биение, внезапный прилив теплоты, а следом – покой и эхо пережитого наслаждения.

Я медленно опустила его на пол. Дьяконы подняли тело и вынесли наружу – показать толпе, властям и тем, кто хотел удостовериться.

Потом меня увели.

Две недели я провела в приютской больнице Святилища. Мне заживили ожоги, удалили шрамы, извлекли осколки, пересадили кожу, восстановили мышцы и нервы. И все же боль не проходила.

Все, кроме священников, потеряли ко мне интерес. Техно-Центр удостоверился, что Джонни мертв, что его ИскИн не оставил после себя никаких следов и что его кибрид тоже мертв.

Я подала заявление, и мне возобновили лицензию. Дело замяли – уж тут постарались власти. Пресса сообщила, что «между бандами, контролирующими улей Дрегс, произошла кровавая разборка, которая выплеснулась на площадь Мэлл. Среди бандитов и мирных жителей имеются убитые». Полиция подтвердила эту версию.

А за неделю до того, как пришло известие, что Гегемония разрешила кораблю «Иггдрасиль» с паломниками на борту отбыть на Гиперион, в зону боевых действий отправилась через портал Святилища на Возрождение-Вектор и около часа просидела в тамошнем архиве.

Потрогать эту рукопись я не могла – каждый листок хранился в отдельном вакуумном пакете. Но рука была его: мне уже приходилось видеть почерк Джонни. Пергамент пожелтел и стал хрупким от старости. Там было два фрагмента. Вот первый:

Не стало дня, и радостей не стало.Губ сладостных, лучистых глаз, теплаЛадони робкой, нежного овала,Чуть слышных слов, груди, что так бела.Исчезло юной розы совершенство,Исчезло счастье, скрывшись без следа,Исчезли стройность, красота, блаженство,Исчез мой рай – исчез в тот час, когдаНа мир нисходит сумрак благовонныйИ ночь – святое празднество любви –Завесою, из тьмы густой сплетенной,Окутывает таинства свои.[41]

Любовь! Твой требник прочитал я днем;Теперь молю: дай мне забыться сном.[42]

Второй был написан второпях, на каком-то обрывке, словно пишущий схватил первый подвернувшийся под руку листок.

Одно воспоминанье о руке,Так устремленной к пылкому пожатью,Когда она застынет навсегдаВ молчанье мертвом ледяной могилы,Раскаяньем твоим наполнит сны,Но не воскреснет трепет быстрой кровиВ погибшей жизни… Вот она – смотри…[43]

Я беременна. Думаю, Джонни знал об этом. А может, и нет.

Я беременна дважды: ребенком Джонни и памятью петли Шрюна. Не знаю, связано одно с другим или нет, а если связано, то в какой степени. Пройдут месяцы, прежде чем родится ребенок, и всего несколько дней, прежде чем я предстану перед Шрайком.

Но я помню те минуты, когда истерзанное тело Джонни вынесли на обозрение толпы, а меня еще не увели. Они стояли там, в темноте, – сотни священников, дьяконов, экзорцистов, служек и простых верующих… в красном полумраке под вращающимся идолом Шрайка… и вдруг все разом монотонно запели, и голоса их эхом отдавались под готическими сводами. А пели они примерно следующее:

БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬБЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ МАТЕРЬ НАШЕГО СПАСЕНИЯБЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ ДЛАНЬ НАШЕГО ИСКУПЛЕНИЯБЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ НЕВЕСТА НАШЕГО СОЗДАНИЯБЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ

Я была ранена и в шоке. Я ничего не понимала. Да и сейчас не понимаю.

Но я знаю, что когда наступит время и Шрайк придет, мы с Джонни встретим его вместе.

Уже давно стемнело. Вагон беззвучно скользил между звездами и льдом. Все молчали, только поскрипывание троса нарушало тишину.

Некоторое время спустя Ленар Хойт обернулся к Ламии:

– У вас тоже свой крестоформ.

Ламия молча посмотрела на священника.

– А как вы думаете, – обратился к ней полковник Кассад, – Хет Мастин и был тот самый тамплиер, что разговаривал с Джонни?

– Возможно, – ответила Ламия Брон, – хотя я этого так и не выяснила.

И тогда полковник, глазом не моргнув спросил у нее:

– Хета Мастина убили вы?

– Нет.

Мартин Силен потянулся и зевнул.

– До рассвета еще два-три часа. Кто-нибудь, кроме меня, собирается спать?

Ленар Хойт и Вайнтрауб кивнули.

– Я подежурю, – сказал Федман Кассад. – Все равно не засну.

– Я, пожалуй, составлю вам компанию, – предложил Консул.

– А я согрею вам обоим кофе, – сказала Ламия Брон.

Остальные вскоре уснули, Рахиль тихо мурлыкала во сне, а они сидели втроем у окна и смотрели на далекие холодные звезды.

6

Башня Хроноса возвышалась над восточными отрогами Большой Уздечки – причудливая и мрачная груда сочащихся влагой камней с тремя сотнями комнат и залов внутри, путаница неосвещенных коридоров, ведущих к длинным и узким залам, башням и башенкам, балконы, смотрящие на северные пустоши, вентиляционные шахты, протянувшиеся к свету на полкилометра и берущие начало чуть ли не в самом лабиринте этого мира, парапеты, отполированные холодными горными ветрами, лестницы – внутренние и наружные, – высеченные в камне и никуда не ведущие, стометровые витражи, установленные так, чтобы ловить первые лучи солнца во время солнцестояния и лунный свет зимними ночами, маленькие, величиной с ладонь, оконца, из которых, собственно, не на что смотреть, бесконечная череда барельефов, притаившиеся в нишах гротескные изваяния, и более тысячи горгулий, облепивших карнизы и парапеты, колонны и склепы и заглядывающих сквозь деревянные стропила в огромные залы. Обращенные к кроваво-красным окнам северо-восточного фасада, днем освещаемые солнцем и газовыми факелами – по ночам, они отбрасывали уродливые тени, отмечавшие время, словно какие-то дьявольские солнечные часы. Повсюду виднелись следы последних хозяев башни: покрытые багровым бархатом жертвенники, висящие в воздухе и стоящие изваяния их божества с разноцветными лезвиями и рубиновыми глазами. Еще больше статуй, высеченных из камня, на узких лестницах и в темных залах – вздумай кто-нибудь прогуляться здесь ночью, он неминуемо наткнулся бы на торчащие из скалы колючие пальцы или острое лезвие, а то и на все четыре шрайковы руки, зовущие в смертельные свои объятия. И в довершение ко всему – прихотливые кровавые узоры во многих комнатах и залах, красные арабески на стенах и потолках коридоров, пятна запекшейся бурой субстанции на постелях – и большая столовая, в которой, распространяя невыносимый смрад, уже не первую неделю гниют остатки брошенной трапезы, стол, стулья, стены и пол залиты кровью, тут и там валяются немые кучи окровавленной и изодранной в клочья одежды. И повсюду мухи.