Александр Шуваев - Книга Предтеч
- Потому что так будет лучше для нашего дела. Там, где ты видишь одно, он видит десять смыслов и восемь картин. Не только гору, но и духа горы, и характер этого духа. Безумный Художник знает канон, но без малейших сомнений оставляет его, если это хоть как-то мешает ему рисовать. Так что позови-ка его сюда...
Природа жестоко посмеялась над творцом прекрасного, наградив его этакой внешностью. Он был горбат, и оттого даже и на сидящего настоятеля смотрел несколько снизу. Лицо его, более узкое, чем у большинства местных уроженцев, было желтым и морщинистым, но при этом отчего-то было видно, что он совсем не стар, не более трех кругов лет. От согбенности тела его длинные руки с плоскими пальцами свободно доставали до земли.
- Знаешь ли ты, зачем тебя позвали сюда?
- Знаю, - ответил художник, нелепо боднув головой, что обозначало у него поклон, - и ничего не понял. Я никогда не учил малых детей и вовсе не хочу себе такого несчастья. Дело мое - видеть, и делать видимым для других.
Настоятель свел кустистые брови, чего местный люд в гневе обыкновенно не делал.
- Низко для тебя? Учить будущего Владыку - низко? Знай же, что мы все почитаем за честь сделать для него хоть что-нибудь.
- Вот я и не достоин такой чести.
- Хорошо же! Так не будет тебе места ни в округе обители Баданг, ни в округе других обителей.
- Ты грозишь мне, калеке? Так я не боюсь. Вольно мне уйти туда, куда не дотянется рука ваших обителей. Я бываю сыт немногим, и единственное, что мне нужно в жизни, - это работа, во время которой я могу забыть все остальное. Это я найду где угодно и как угодно далеко.
Пока он говорил это, Одонг со свойственной всем незаурядным людям гибкостью решил сменить ход разговора, и не настаивать, если уж нужный человек так неразумно заупрямился.
- Ты дерзок, - проговорил он как бы в раздумии, - и, что бы ты там не воображал себе, я мог бы крепко наказать тебя... Но я сам виноват, я сам согрешил недомыслием, начав угрожать, потому что наше делание требует только доброй воли. И понимания, насколько оно важно. А потому бессмысленно угрожать, заставлять и вынуждать. Иди и не жди беды или каких-нибудь притеснений. Просто я ошибся, обратившись к тебе.
Художник снова поклонился на свой нелепый манер, и молча вышел, - весь переломанный, искривленный, похожий на поломанное ветром, но все-таки выжившее дерево с непомерно-длинными кривыми сучьями. Одонг проводил его мимолетным взглядом своих прозрачных, ничего не выражающих глаз. Он отменно умел отступать: в его исполнении этот маневр никогда не был бегством, а всегда - только лишь маневром, предпринятым с целью быстрейшей победы. Он знал эту братию, и присущее ей детское упрямство. Все, что здесь требовалось, - это представить дело таким образом, чтобы художник воображал, будто сам хочет того, что нужно для дела. О чем говорил настоятель со стариком, бывшим его доверенным лицом, мы не знаем. Известно только, что на следующее утро, лишь только рассвело, в условленное место, куда специально прибыл настоятель, привели человека, с головы до ног закутанного в темную ткань одежд.
- Сбрось покрывало!
Несколько минут после этого он, ни слова не обронив, внимательно вглядывался в стоявшую перед ним женщину. Она тоже не была местной уроженкой, эта бездетная вдова, занесенная в здешние места кармой, истинным Ветром Невероятного. Приятное, спокойное, немного грустное лицо. Чуть раскосые, крупные глаза, совсем черные и с каким-то усталым блеском. Яркие обветренные губы. За складками широкой одежды легко угадывалось гибкое, крепкое тело. Напоследок скользнув взглядом по ее жестким, красным от нелегкой работы рукам, Одонг вздохнул, нахмурил брови и начал тоном торжественным и, самую малость, строгим:
- Женщина...
Дальнейшим своим разговором он остался полностью доволен. Разумный человек, и вообще то, что нужно. А что не молоденькая, около двух с половиной кругов, так оно и к лучшему: порода крепкая, выглядит она чуть ли ни вдвое моложе своих сверстниц из числа местных уроженок, а дури - заметно поменьше, чем у молодых. Единственное, что заботило его теперь, так это то, чтобы калека не убрел куда-нибудь после их вчерашнего разговора. Но обошлось, и через пару недель Безумный Художник оказался надежно привязанным к этим местам, а спустя еще короткое время легко согласился на вежливые уговоры доверенного лица Одонга. Зато теперь, взявшись за дело, он отнесся к нему с обыкновенной своей истовостью и полным старанием. И весьма необычными бывали порой эти уроки. В полной еще темноте художник прокрался в комнату, где на тонкой подстилке, брошенной прямо на глиняный пол, спал будущий Владыка.
- Эй!
Мальчишка, предупрежденный с вечера, поднялся тут же, будто бы и не спал еще мгновение тому назад.
- Пошли со мной...
Художник знал дорогу, а, кроме того, дополнительной парой глаз во тьме безлунной ночи ему служил посох, на который он при ходьбе опирал свое искривленное тело. В небе над головой алмазной россыпью сверкали холодные, яркие, крупные звезды высокогорья, вовсе незнакомые с трепетом долин, но и они почти совсем не рассеивали темноты. Такой вот ночи, - безлунной и ясной, - он дожидался давно. В полном молчании и не зажигая факелов они прошагали немало, пока, наконец, художник не приказал остановиться. Мальчик почувствовал прямо перед собой и под ногами, в нескольких шагах от себя безмерное пространство, залитую прозрачной тьмой пустоту.
- Смотри прямо перед собой, - сказал художник, - и можешь сесть.
Мальчик привычно опустился на собственные пятки. Впереди не было бы видно вообще ничего, не будь в открывшемся там многозвездьи вырезан угрюмый, черный треугольник.
- Сперва заметь себе, сколь таинственны свойства тьмы, странным, изменившимся голосом проговорил его провожатый, - не будь у нас над головой этих огоньков, мы были бы сейчас подобны слепым, а именно способность видеть делает нас поистине живыми, без нее мир есть, но его как бы и нету... Смотри! Нет его и сейчас, хотя никто не выкалывал нам глаз. Он замолчал снова, и теперь молчал довольно долго, до тех пор, пока, осветив гигантскую гору далеко впереди, не зажег на ее вершине ярко-алого пламени первый в этот день солнечный луч, и скоро вершина эта пылала, словно факел, водруженный в море мрака, затопившего дольний мир. Этот огонь, все более пламенеющий в страшной высоте, странным образом пока еще не разгонял окружающую тьму, и пик пылал огненной пирамидой и казался подвешенным в небе. Только потом начали, одна за другой, вспыхивать вершины пониже, а оттого мир нарождающийся был миром алых, розовых, оранжевых и огненно-золотистых оттенков бесшумного огня.
- Смотри и помни, навеки запоминай, маленький человек: так с каждым новым днем, с каждым новым восходом солнца мир рождается заново. А поэтому - разве мы рисуем? Разве рисую я? Рисует восход, рисует весь день до самого заката, но не мы. Посмотри, как солнце рождает их тьмы первый тон, простой, чистый, и яркий, без всяких оттенков, и только потом из него каждодневным чудом возникают, разделяясь, новые цвета... Разве же можно поверить поначалу, что из этого пламени, плоть от плоти его, родится цвет синий или же зеленый? Невозможно, - сказал бы любой непредубежденный, но ты еще увидишь, как благородно-просто утро решает и эту немыслимую задачу, и через миг, поняв это, воскликнешь: иначе и быть не могло! И будешь прав. Я знаю, слышал, что меня называли безумцем, а я - просто учился у восхода и раннего утра, которые каждый раз рождают из ничего весь этот мир.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});