Андрей Плеханов - Царь муравьев

– Я ничего не говорил там о фрагрантах!

– Просто не успел, тебя снесли на месте. А ведь проговорился бы – я в этом уверен, и все уверены! До сих пор я лично не знаю, что делать с тобой, док. Нет никакой гарантии, что ты не свихнешься снова, не сопьешься, и не вылезешь в том месте, где тебя не ждут.

– Никому-то я не нужен, – горько говорю я, и слезы все-таки выбегают из глаз, горячими дорожками ползут по щекам. – Жени нет… Я знаю почему. Она отказалась от меня, поняла свою ошибку – я никогда не усвою язык феромонов, хотя хотел бы узнать его. Я дефектный, у меня нет обоняния. Конечно, подлизы завоюют этот мир, куда мир денется? Только, скорее всего, людей, лишенных нюха, будут в будущем сбрасывать со скалы, как спартанцы выкидывали в море не понравившихся им младенцев.

Отдадим должное Валерию: он умеет не слышать, если не хочет. Я эмоционален в своей болтливости, но Валера – мастер разговорного жанра, пожалуй, покруче меня. Он говорит то, что должен сказать, говорит умело, и его не свернешь с колеи, как ни старайся. Он управляет моими эмоциями. Я вторичен.

И он говорит:

– Было голосование.

– Что? – переспрашиваю я, моментально переключившись на новую, столь важную фразу.

– Было голосование, – холодно повторяет Валера, вбивает второй гвоздь в мою голову. Я весь в его власти.

Почему едва заметно пахнет лавандой? Определенно, в чертовой психушке меня свели с ума. Мне постоянно кажется, что я чую запахи.

– Какое голосование?

– Очень простое. Решали, что с тобой делать.

– Кто решал?

– Многие. Большая часть подлиз, живущих в нашем городе.

– И что?

– Почти все проголосовали за тебя. Тебя любят, Дима. Несмотря на то, что ты псих.

– А ты?

– Я голосовал за.

– Я же никогда не был с тобой знаком!

– Зато я знаю тебя. Не удивляйся, я знаю всех фрагрантов, таковы мои обязанности.

– А Ганс?

– Он был за тебя. Он отправил тебя в психушку, и имел на это полное право. Но он был тем, кто сказал свое слово перед голосованием. Возможно, если бы не это, тебя не было бы сейчас в живых. Тебя любят, но любовь не всегда сильнее, чем холодный расчет. Ты опасен, Дмитрий.

– А Женя?

– Ее не было на голосовании.

– Почему?!

– Не могу сказать.

– Скажи! Пожалуйста, скажи!

– Она была далеко.

– Где?

– Извини, Дима, не обо всем могу говорить. – Валерий качает головой. – Скажу тебе только одно, брат: если бы она была там, то проголосовала бы за тебя, не сомневайся. Она любит тебя, очень любит. Я тебе завидую.

– Брат! – я хватаю его за плечо. – Где Женя, где?

– Извини, не скажу. Не имею права…

И вот я рядом с квартирой, в которой вырос. Две комнаты – когда-то в одной обитал я, в другой – родители. Некоторое время я жил в своей комнате не один, а с Любкой, сперва просто любимой девочкой, потом женой. Потом мы сняли жилье, еще позже, когда я начал работать на Некрасова, купил ту квартиренку, в коей обитаю и поныне. В которой довольно долго жил с Женей… А сейчас уже и не знаю, где живу… Есть моя собственная квартира, есть служебная квартира в Сосновом раю… Нигде я не был уже больше месяца, нигде, кроме больницы для умалишенных. Понятия не имею, осталось ли что-то у меня за душой. Машину пригнали, но бог с машиной, вот про Женю я так ничего и не смог узнать от Валерия. Меня проинструктировали, зарядили нужным порядком действий, булавки торчат из моей головы, как из матерчатой башки Страшилы. Я стою у двери и жму на звонок. Я должен изображать успешного врача, только что вернувшегося из Нидерландов – целый месяц я оттягивался там в отпуске. А на самом деле меня только что наспех выдернули из психушки, и я понятия не имею, смогу ли удержаться, чтобы не зарыдать, увидев лицо мамы. Я снова утонул в кошмарах.

Зачем меня так грубо сломали, зачем? Если бы тот же Валера, нормальный умный мужик, поговорил бы со мной сразу после нападения на Ганса, я понял бы все и так, сразу, безо всякой психбольницы…

Ничего бы я не понял. Я и сейчас не понимаю ни черта.

Мама открывает дверь и бросается меня обнимать.

– Димочка, Димочка! Как ты там в своих Европах?

– Да нормально, мам… Я же звонил…

– А худой какой стал! Ты что, не ел там совсем ничего? И где чемоданы?

– Ребятки забрали, сразу домой закинули, – заученно бубню я. – Только подарки вам прихватил, – поднимаю пакет с фарфоровыми бело-синими безделушками, купленными Антоном и Валерой в магазине сувениров. Папа стоит поодаль в коридоре, весь светится от счастья, окруженный вздыбившимся нимбом седых волос, словно ангел-пенсионер. Улыбается. Машу ему рукой. Сердце ухает где-то в животе. Все кажется нереальным.

– Проходи, Димочка! – воркочет мама. – Чаю хочешь?

– Хочу.

– Проходи, сейчас все расскажешь. И Женечка сейчас придет. Только что звонила, минут через двадцать будет. Очень по тебе соскучилась…

И тут я начинаю сползать по стенке.

А вы бы не сползли?

Театр абсурда.

Я пью чай и жду Женю. Попутно говорю что-то о Европе – на полном автомате, сам не понимаю, что за чушь несу. Двадцать минут ползут долго. Наконец раздается звонок в дверь, я срываюсь с табуретки и галопом несусь в прихожую.

Открываю. В двери стоит Женя.

Я едва узнаю ее: волосы ее отрасли, они почему-то черного цвета, гладко зачесаны и собраны сзади в хвост. Она в военной камуфляжной форме, в высоких шнурованных ботинках. На щеке у Женьки – длинный розовый шрам, заживший, но все равно заметный и очень страшный. А сзади Жени стоят два амбала – тоже в камуфляже, и с автоматами Калашникова.

Ничего себе встреча после долгой разлуки. Моя любимая лично пришла арестовать меня?

А она делает шаг вперед, виснет у меня на шее, и целует взасос. А потом быстро впихивает в прихожую и захлопывает за собой дверь. Амбалы остаются на лестничной клетке – родители, к счастью, не успевают их заметить. Вот они, старички мои, уже набежали, целуют Женьку и радуются. Хорошо им радоваться… А мне снова становится жутко. Что ждет меня дальше, что?

– Мама, папа! – громко говорю я. – Извините, но нам с Женей нужно поговорить! Позвольте нам поболтать пять минут наедине!

Я хватаю Женю за руку и тащу ее в свою комнату. Бывшую свою – уже давно это папин кабинет. Женя входит в комнату, вырывает свою тонкую ручку из моей сведенной судорогой клешни и плашмя падает на диван, даже не сняв ботинок.

– Ох, как я умоталась! – говорит она.

– Что все это значит?

– Что именно?

– Ну, все это… Вся чертовщина, которая произошла за эти два месяца. Или ты не обратила внимания, что мы не виделись с тобой так долго?

– Я помнила о тебе каждую секунду.

– Ты по-прежнему… – Я сбиваюсь, мне трудно говорить… – Ты любишь меня, Женя?