Театр теней (журнальные иллюстрации) - Клиффорд Саймак
В голову ему пришла дикая мысль. Это совсем не зверь. Над ним просто продолжают шутить. Если они могут построить дом, напоминающий английский лес, всего на день-два, а потом заставить его исчезнуть, когда в нем уже нет необходимости, то для них, безусловно, секундное дело придумать и создать зверя.
Зверь бесшумно шел к Бишопу, а тот думал: «Животные боятся огня. Все животные боятся огня. Он не подойдет ко мне, если я стану поближе к огню».
Он наклонился и поднял сук.
Животные боятся огня. Но этот зверь не боялся. Он бесшумно огибал костер. Он вытянул шею и понюхал воздух. Зверь совсем не спешил, так как был уверен, что человек никуда не денется. Бишопа прошиб пот.
Зверь, огибая костер, стремительно приближался. Бишоп снова отпрыгнул за костер. Зверь остановился, посмотрел на него, затем прижался мордой к земле и выгнул спину. Хищник бил хвостом и рычал.
Теперь уже Бишоп похолодел от страха. Может быть, это зверь. Может быть, это не шутка, а настоящий зверь.
Бишоп подбежал к костру вплотную. Он весь напрягся, готовый бежать, отскочить, драться, если придется. Но он знал, что со зверем ему не сладить. И все же, если дело дойдет до схватки, он будет биться.
Зверь прыгнул.
Бишоп побежал. Но тут же поскользнулся, упал и покатился в костер.
Протянулась чья-то рука, выхватила Бишопа из огня и положила на землю. Послышался сердитый крик.
Вселенная раскололась и вновь соединилась. Бишоп лежал на полу. С трудом он поднялся на ноги. Рука была обожжена и болела. Одежда тлела, и он стал гасить ее здоровой рукой.
Послышался голос:
— Простите, сэр. Этого нельзя было допускать.
Человек, сказавший это, был высок, гораздо выше всех кимонцев, которых Бишоп видел прежде. Он был трехметрового роста, наверное. Нет, не трехметрового… Совсем не трехметрового… Он был, по-видимому, не выше высокого человека с Земли. Но он стоял так, что казался очень высоким. И осанка его и голос — все вместе создавало впечатление, что человек очень высок…
Бишоп подумал, что впервые видит кимонца не первой молодости. У него были седые виски и лицо в морщинах, похожих на морщины старых охотников и моряков, которым приходится щуриться, всматриваясь вдаль.
Когда Бишоп осмотрелся, то при виде комнаты, в которой они с кимонцем стояли, у него перехватило дыхание. Описать ее словами было бы невозможно… он не только видел ее, он ощущал ее всеми чувствами, которыми был наделен. В ней был целый мир, вся вселенная, все, что он когда-либо видел, все его мечты… Казалось, она бесконечно продолжается во времени и пространстве, но вместе с тем это была жилая комната, не лишенная комфорта и уюта.
И все же, когда Бишоп снова поглядел вокруг, он почувствовал простоту, которую не заметил сразу. Жизни претит вычурность. Казалось, что комната и люди, которые жили в ее стенах,— это единое целое. Казалось, что комната изо всех сил старается быть не комнатой, а частью жизни, и настолько в этом преуспевает, что становится незаметной.
— Я был против с самого начала,— сказал кимонец.— Теперь я убедился, что был прав. Но дети хотели, чтобы вы…
— Дети?
— Конечно. Я отец Элейн.
Однако он не произнес слова «Элейн». Он назвал другое имя, имя, которое, как говорила Элейн, не мог бы произнести ни один человек с Земли.
— Как ваша рука? — спросил кимонец.
— Ничего,— ответил Бишоп,— Небольшой ожог.
У него было такое ощущение, словно произносил эти слова не он, а кто-то другой, стоявший рядом.
Он не мог бы шевельнуться, даже если бы ему заплатили миллион.
— Надо будет вам помочь,— сказал кимонец.— Побеседуем позже…
— Прошу вас, сэр, об одном,— сказал человек, говоривший за Бишопа.— Отправьте меня в гостиницу.
Он почувствовал, как сразу понял его собеседник, испытывавший к нему сострадание и жалость.
— Конечно,— сказал высокий кимонец.— С вашего позволения, сэр…
Однажды дети захотели иметь собачку — маленького игривого щенка. Их отец сказал, что собачки он им не приобретет, так как с собаками они обращаться не умеют. Но они так просили его, что он наконец притащил домой собаку, прелестного щенка, маленький пушистый шарик с четырьмя нетвердо ступающими лапками.
Дети обращались с ним не так уж плохо. Они были жестоки, как все дети. Они тискали и трепали его; они дергали его за уши и за хвост; они дразнили его. Но щенок не терял жизнерадостности. Он любил играть и, что бы с ним ни делали, льнул к детям. Ему, несомненно, очень льстило общение с умным человеческим родом, родом, который настолько опередил собак по культуре и уму, что сравнивать даже смешно.
Но однажды дети отправились на пикник и к вечеру так устали, что, уходя, забыли щенка.
В этом не было ничего плохого. Дети ведь забывчивы, что с ними ни делай, а щенок — это всего-навсего собака…
— Вы сегодня вернулись очень поздно, сэр,— сказал шкаф.
— Да,— угрюмо откликнулся Бишоп.
— Вы поранились, сэр. Я чувствую.
— Мне обожгло руку.
Одна из дверец шкафа открылась.
— Положите руку сюда,— сказал шкаф,— Я залечу ее в один миг.
Бишоп сунул руку в отделение шкафа. Он почувствовал какие-то осторожные прикосновения.
— Ожог несерьезный, сэр,— сказал шкаф,— но, я думаю, болезненный.
«Мы игрушки, — подумал Бишоп,— Гостиница — это домик для кукол… или собачья конура. Это нескладная хижина, подобная тем, какие сооружаются на Земле ребятишками из старых ящиков, дощечек. По сравнению с комнатой кимонца это просто лачуга, хотя, впрочем, лачуга роскошная. Для людей с Земли она годится, вполне годится, но это все же лачуга. А кто же мы? Кто мы? Баловни детишек. Кимонские щенята. Импортные щенята».
— Простите, сэр,— сказал шкаф,— Вы не щенята.
— Что?
— Еще раз прошу прощения, сэр. Мне не следовало этого говорить… но мне не хотелось бы, чтобы вы думали…
— Если мы не комнатные собачки, то кто же мы?
— Извините, сэр. Я сказал это невольно, уверяю вас. Мне не следовало бы…
— Вы ничего не делаете без расчета,— с горечью сказал Бишоп.— Вы и все они. Потому что вы один из них. Вы сказали это только потому, что так хотели они.
— Я уверяю вас, что вы ошибаетесь.
— Естественно, вы все будете отрицать,— сказал Бишоп,— Продолжайте выполнять свои обязанности. Вы еще не сказали всего, что вам велено сообщить мне. Продолжайте.
— Для
