Сергей Абрамов - Двое под одним зонтом

— Я стану фиксировать все твои завалы, Данчик. Я буду фиксировать их галочками. За каждые десять галочек ты мне даешь гривенник. Когда номер будет готов, на эти гривенники я куплю тебе автомобиль «Жигули» последней модели.

— Думаешь, хватит на автомобиль?

— Хватит, Данчик, вполне хватит, еще и на запчасти останется.

— А вот не хватит, язва ты старая, — обозлился Дан. — Купишь мне автомобиль из своих кровных.

— Я бы купил, дарлинг, но на тебе много не заработаешь. Мне же за номер однова платят: что я его месяц готовлю, что десять лет. Проживусь я с тобой, Данчик, последние штаны на хлеб сменяю… — Сама кротость, голосок елейный, глазки долу опущены.

— Не дрейфь, Тиль, калоши останутся…

Взял три булавы, сел на «железного коня», поехал раскидываться, мышцы греть.

Ах, темп, скорость, лихое дело, свистят булавы перед лицом, а ты их не видишь, ты только их следы реактивные углядеть успеваешь, и звук за ними тянется, как за самолетом, а они влипают тебе в ладони и снова взлетают — с двух рук, с правой — каскадом, а ну по кругу, вдоль барьера, по писте манежной проедем: берегись, Тиль, задавлю! — и на центр, а там — вприпрыжку на моноцикле — раз-два-три, раз-два-три! — пошли булавы из-за спины — раз-два-три! — а теперь из-под ноги — раз-два-три! — не свалиться бы, равновесие не потерять — раз-два-три! — веселей, веселей, публика ревет, аплодисменты — горным обвалом…

— Стоп! — это Тиль крикнул.

Что такое? Что случилось?

— В чем дело, маэстро? — Поймал булавы, только теперь почувствовал тяжесть в груди, задышал часто-часто.

— Продышись, Дан.

Ты смотри: Дан, а не Данчик, высшая степень уважения.

— Я не устал, Тиль.

— Вижу. А все ж продышись секундочку… Готово? Бери четвертую.

Четыре штуки — это нам чепуха, семечки, пустим их с двух рук, а теперь поедем, поедем, быстрее, быстрее, покрутим булавы, одну — под купол, внизу — тремя, тремя, тремя — бах! — четвертая прилетела, па-ашли четырьмя. Каково?

— Кураж у тебя откуда-то появился. Дан.

— Он у меня всегда был.

Кидать не перестаем, темп-темп, посторонние разговоры нам не мешают, наоборот — поддержку оказывают.

— Где ж ты его прятал?

— В камере хранения, Тиль, на Казанском вокзале.

— Чего ж не пользовался?

— Берег, Тиль, на черный день копил.

Моноцикл между ногами зажать, попрыгаем чуток — раз-два-три-четыре! — невысоко кидать, невысоко, темп не терять, пусть публика считает — раз-два-три-четыре!

— Сегодня — черный?

— Светлый, Тиль, светлее некуда. Просто я шифр от сейфа забыл, достать кураж не мог, а вчера вспомнил…

— Ага, у нас, оказывается, память плохая, бедные мы, бедные.

— Богатые, Тиль, хочешь, поделюсь?

— Чем, Дан?

— Радостью. Хорошим настроением.

— Влюбился, что ли?

— Кто знает, Тиль, поживем — увидим?

— Не та ли шантретка из телефона?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Я и так уже старый. Дан.

— Неужто помирать собрался? Не верю…

— Еще чего!

— То-то…

В сторону четвертую, сейчас мы тремя фокус покажем, закрутим каждую в горизонтальной плоскости, как винт у вертолета, как бумеранг, который друг Коля в Австралии швырял… Пойдут в ладони? Пошли, пошли, внимание-внимание… И опять вверх, повыше, все три — повыше, к колосникам, ловим их — раз-два-три! — ка-амплимент публике.

— Где ты этому научился?

— Чему, Тиль?

— Крутить их по горизонтали.

— Коля так делает.

— Ко-оля…

— А что Коля, что Коля? Пуп земли? Расстараемся — не хуже будем.

— Нахал ты, геноссе. Хорошо бы расстарался…

— Не волнуйся, Тиль, все лавры наши будут.

Дан сел на манеж, рядом со стульчиком Тиля, глубоко дышал, восстанавливал «дыхалку». Тиль спросил:

— Не пересидишь? Кураж пропадет…

— Он у меня теперь никогда не пропадет.

— Слушай, Данчик, скажи честно старому Тилю: что произошло?

Что ему сказать? Честно? Честно — он не поверит… Честно — сам Дан не знал, что с ним случилось, отчего он сегодня кидает не хуже Коли. В конце концов так не бывает: вчера — посредственность, сегодня — талант.

— Я с волшебницей познакомился, Тиль. Она меня в мастера превратила.

— Душу ей продал, охальник?

Душу Продал? Нет, Тиль, пока не продал, лишь приоткрыл чуток, да только попросит — так отдать можно, задаром. Задаром? Да она тебе за твою душу столько авансов выдала — не расплатишься! Стоит ли твоя душа ее подарков? А почему ее? Опять в мистику бросило? При чем здесь Оля? Ну сказала она, что пойдет у Дана номер, легко пойдет, как хочется, а он и поверил ей, крепко поверил, и все получилось — как же иначе? Иначе так: не ей он поверил, а себе, вернее — в себя, и в том, конечно, есть немалая заслуга Оли, кто спорит, спасибо ей великое…

— Так как же насчет души, Данчик?

— Насчет души? При мне она, Тиль, непродажная… Смотри, как я пять швырять стану.

Собрал пять булав, оседлал моноцикл — внимание. Сначала медленно, собранно, аккуратно вычерчивая рисунок полета, его траекторию, чтобы каждая булава проходила ее высшую точку, на мгновение будто зависала в ней, задерживала свой крутящий момент, и вновь шла вниз, в ладонь. А теперь чуть увеличить темп, не менять траектории, не трогать рисунка… Обычно в этом месте Дан и начинал сыпать — не выдерживал темпа, руки за ним не поспевали. Но сейчас булавы приходили точно в ладони, руки сами работали, как говорится, в автоматическом режиме, и Дан рискнул кидать быстрее, следил за булавами, видел их все сразу, а руки по-прежнему жили своей жизнью, подбрасывали, ловили, и Дан не смотрел на них, как хоккеист не обращает внимания на шайбу — все поле глазом охватывает, а шайба сама куда надо пойдет.

В студии свет ставят хорошо, ровно, не то что в иных, новых — гигантских! — цирках. Там булаву вверх подбросишь, она и пропадет, выйдет из зоны света, из зоны видимости, а ты жди, трепеща, когда она вновь из ничего объявится, и на то, чтобы словить ее, времени у тебя почти не остается. Тяжело, хотя потом привыкаешь, на одной интуиции тянешь. А на небольшой зал прожекторов хватает, они все пространство полета одинаково хорошо освещают, напрягать зрение необязательно.

Дан еще чуток темп увеличил — все шло прекрасно, и он рискнул поехать по манежу, не сбавляя темпа жонглирования, до того обнаглел, что перестал смотреть на булавы, уставился на воображаемую публику, улыбался ей. Правда, улыбка у него была малость натужной, деревянной. Вот Коля вообще не улыбается, но зато от публики глаз не отрывает. Говорит: «Я хорошенькую мордашку в первом ряду отыщу — для нее покидаю, она и довольна, смущается, когда я ее взглядом ем. А потом мне записочку через униформиста посылает: так, мол, и так, желаю встретиться». — «А ты что?» — спрашивал его Дан. «А я эти записки Люське отдаю: пусть знает, как ее мужика бабы ценят».