Райдо Витич - Испытание на зрелость

Мы построили дом из камней, очистили площадку перед ним, и по вечерам, сидя у дома и глядя на звезды, я рассказывал Эве, что знаю, чему меня учили. Она же слушала в полуха, смотрела на меня, улыбалась и думала о своем. Сначала ее мысли были для меня непостижимой загадкой, и лишь позже, когда под моей рукой, что легла ей на живот, забилась жизнь, я понял, в чем дело.

Эверли ждала ребенка и только это занимало ее. Все остальное просто не имело значения. Организм что рос в ней, был организмом Оша и замкнул все системы на себе для сохранения своей целостности.

В день рождения сына разбушевалась стихия, ливень случился точь в точь, как тогда, и был мне знаком — планета не прощает, но дает возможность исправить. Мальчика мы назвали Кай-йин — Кай иной. Он был резвым и смышленым, но упрямым как мать, и порой не понимал, что творит, как отец. Он был Оша. И все же был человеком.

Его организм был столь же вынослив, как и мой, острый ум позволял быстро развиваться и схватывать на лету, но в один из дней я заметил в нем совершенно несвойственную Оша агрессивность и упрямство, низменное пристрастие, безосновательное и бездумное. Ему нравилось сшибать палкой листья и ветки, и… разорять гнезда, лакомясь яйцами птиц. Острое зрение и чутье Оша, как и ловкость, увы, в этом ему способствовало.

Я упорно втолковывал ему законы мироустройства, пытался привить уважение к планете, но он слушал как Эва — внимательно, и в тоже время, находясь мысленно, где угодно. И запоминал ровно столько, сколько мог принять, как и мать — по сути пшик.

Воображение, передавшееся от матери, увлекало его в немыслимые небесные дали и не давало принять очевидное на земле.

Я не сдавался и все же не преуспевал.

Второй у нас родилась Эви-йна. Девочка на удивление была похожа больше на меня и казалась истинной Оша. Именно она впитывала знания, понимала больше чем ее брат и мать, и первым научилась общению с миром, энергиями, а не с нами. Ее интеллект и энергетика были на уровне отца, но организм и психика был материнским, хрупким. Она часто болела, но никогда не жаловалась и проявляла уникальные терпение и терпимость.

Эви-йна была немногословна, как и я. Эверли очень беспокоилась за нее из-за этого, обвиняла меня в совершенно непонятном — ненормальности дочери.

Мне действительно было не понятно на чем базируется столь странный вывод женщины.

— Если кто и ненормален из нас, так это ты, — сказал ей честно, не сдержав себя. Мне было больно за девочку, более организованную и развитую чем мы все.

Эва позеленела от ярости и отвесила мне пощечину, принялась бросаться словами, как предметами, обвинять, придумывая еще большие нелепости, чем уже выдала.

Меня не задевала устроенная женщиной буря, но я видел, как ссора больно ранит девочку. И взял ребенка на руки, ушел в лес, чтобы вернуть ей душевное равновесие.

Несколько дней мы провели вдали от дома и не вспоминали о той, что ждала нас. И не вернулись бы, но есть такое слово — ответственность, и я не в праве был его забывать.

К счастью, к нашему возвращению Эва поняла свою неправоту и больше не устраивала столь громких демонстраций. Но попытку «вразумления» — то ли меня, то ли себя, то ли Эви-йны, не оставила.

У нас уже родился третий ребенок — сын Тха, а девочка все не разговаривала. Эва не понимала, что ей не нужны слова, как впрочем, и мне — мы с ней понимали друг друга без слов. Но Эверли не удосужилась разобраться и упорно пыталась разговорить малышку, а та бежала ко мне за спасением, и невольно вновь и вновь сталкивала меня с Эверли.

Я знал диспуты, но не знал ссор. Я знал неприязнь, но не ведал обид.

Однако Эверли ознакомила меня и с тем и с тем. Обиды так и остались для меня недосягаемыми, но я познал их вкус и отвратный удушающий запах.

Они и дочь окончательно нас разделили. Впрочем, соединялись ли мы в принципе?

Нет, скорее терпели друг друга, и просто жили вместе не мешая, не близкие, не далекие.

И жили в общем-то спокойно, быстро обустроили быт. Кай-йин в матерью плели корзины, помогая собирать плоды. Я и Эви-йна нашли способ селекционировать известные мне растения, пригодные в пищу и полезные, и вскоре засеяли два небольших поля, одно пшеницей, другое — подсолнухом. Девочка увлеклась селикционированием и с увлечением принялась выводить одну культуру за другой, правда не всегда удачно. Но главное было не в результате, а в поисках его. Эва этого не понимала и возненавидела огород, что мы с дочерью разбили недалеко от дома. Ей казалось, что именно это занятие ослабляет дочь, отвращает от нее и привязывает ко мне, и я узнал еще одно качество своей невольной жены — ревность. Оно было не более переносимо, чем беспочвенные обиды и эта неприятная мне глухота и замкнутость с ее стороны.

Я перестал «стучаться», обратив все свое внимание на ту, которой оно было нужно, на ту, которая не терпела, как Эва, а желала — на свою дочь. И сколько я не объяснял, что занятие, как и умение управлять своей и окружающей энергией, как раз отвлекают и укрепляют девочку, женщина упорно не слышала меня и не принимала доводы.

Лишь рождение третьего ребенка отвлекло ее на время от «забот» о здоровье девочки. Тха родился слабым и требовал особого внимания.

Каждый раз при рождении ребенка, природа напоминала мне о том проступке, и словно накладывала клеймо на каждого рожденного, устраивая буйство стихий в день рождения. А затем выказывала дитя во всей красе смешанной крови.

Я надеялся, что все закончится, как только я восстановлю баланс — как только у нас будет четверо детей.

Наверное, я был неплохим отцом, потому что много времени уделял детям, обучал их всему, что умею. Рассказывал, все, что знаю. Учил тому, чем владел.

Наверное, я был неплохим мужем Эве, потому что старался понимать ее и заботиться, не смотря ни на что.

Но не понимал главного — мало быть неплохим, потому что это равноценно быть — никаким — не быть вовсе. А еще не понимал насколько они все важны для меня, насколько сильно мы связаны. Меня занимало лишь одно — восстановить гармонию и тем спасти свою дочь и сыновей от уплаты долга планете, что приютила их родителей. Они не должны были платить по моим счетам, и все же, платили.

Природа забирала Кай-йна, звала, определяя ему место погибших тигов.

С утра до ночи он пропадал в лесу. Он охотился, старательно вытачивая нож, когда я не отдал свой, и стойко не принимал вегетарианства. Кровь Оша требовала крови и мяса, что я приносил слишком мало, раз заметив, как сын впился в горло косули, которую я убил. Он не ждал, когда мясо прожарят — он хотел сырого, он хотел крови, силы энергии убитого пока она еще жива, и она звала его, инстинкт охотника вел, а скудные знания, что он не столько принимал, сколько отвергал, превращали его в дикого хищника. Именно Кай-йн убил старого хищника, что жил неподалеку у ручья и не мешал нам, как мы не мешали ему. И открыл свой счет, когда мой еще не был погашен.