К. Селихов - Мир приключений 1984

Быстрые глаза следователя чуть улыбнулись:

— Ишь чего захотел! Эль Гуахиро[12] — шахматист! Такая, кажется, у тебя кличка в ЦРУ?

— Откуда вы знаете?

— Не все ли тебе равно? Ты ведь сам считаешь, что с этого света списан. Окончательно! Так?

Рамиро Фернандес понуро уставился в пол.

— Ну да ладно, скажу! Ты был откровенен, и мы не останемся в долгу. Слушай внимательно: подвели тебя… шахматы. Вспомни, как ты выиграл последнюю партию. Тот, кого ты тогда победил, — лучший ученик Педро Родригеса…

Пожалуй, никогда еще Рамиро не был так потрясен. “Вот тебе и мальчишки! — пронеслось в голове. — А Педро?..”

— Ну, а что касается последней партии перед смертью… — Казалось, никогда в жизни Рамиро не видел более искренней улыбки. — То… ты подожди! Я думаю, до смерти далеко. Считай, что твой дебют получился гамбитным… И возможно, он будет принят. Тогда ты еще поиграешь… — И следователь встал.

Глава II.

Миттельшпиль

Студентки гаванской школы иностранных языков в три пары рук с трудом поспевали за одним рубщиком. Его мачете сверкал под лучами солнца, и звуки срезаемых и разрубаемых на части побегов сахарного тростника сливались в одну звенящую песню.

— Смотрите, девочки, до обеда осталось полчаса, а я сегодня даже не устала, — смеясь сообщила самая маленькая из них.

Девушки, хрупкие на вид, но быстрые и энергичные, подбирали рассеченные стебли, очищали их от листьев и укладывали в ровные кучки. Первое время им было трудновато, они не могли угнаться за малоразговорчивым рубщиком и прозвали его “перпетуум мобиле”.

— Перерыв! — Из-за плотной зеленой стены в полтора человеческих роста, утирая широким жестом пот с круглого лица, вышел толстячок — соломенная шляпа на затылке, рабочие перчатки под мышкой. — Выключай мотор, Луис Гарсия! Дай отдохнуть телу, и душа запоет еще до приема пищи. Идем поразмыслим.

Рамиро не сразу остановился, ему до межи недоставало метров двадцать.

— Кончай, Луис! Я же вижу, ты пашешь уже завтрашнюю норму. Но я от тебя, сеньор Молчальник, не отстану. Сегодня я уже настриг, сколько надо. Останавливай… Ну, будь человеком! Тебя приглашают выкурить сигару дружбы.

— Полчаса отсюда, полчаса оттуда. Где ж тебе хватит времени? — продолжая рубить, спросил Рамиро у подошедшего.

— Не во времени суть, а в том, что рука твоя успела.

— Ты, Херардо, оттого, может, быстрее других норму выполняешь, что во время работы стихи сочиняешь?

— Вот и ты уже рифмуешь. А мои стихи не рифмуются и не укладываются в ритм. Они вообще… — Херардо обернулся, чтобы удостовериться, что их никто не слышит, так как девушки находились неподалеку, складывая тростник в кучки для погрузочной машины. — Они бунтарские…

— Против чего и против кого? — Рамиро отсек последний стебель у самой межи и разогнул спину.

— А, не спрашивай, Луис. Мне теперь и самому не ясно. Что это было и зачем? Твердо знаю: непонимание было. Я не понимал, и меня не понимали. Да ладно об этом… Пусть историки пекутся. Пойдем лучше посидим в тени.

— Эстер Мария, закончите — отдыхайте. Привезут обед — позовите нас! — Рамиро вытащил из кустов внушительных размеров глиняный кувшин, обшитый плотным сукном, занес его над головой, и из тупого носика потекла ему в рот струя свежей прохладной воды.

Когда они с поэтом уселись в густой тени деревьев, Херардо спросил, заглядывая Рамиро в глаза:

— Луис, мы с тобой знакомы уже скоро месяц, а я про тебя ничего не знаю. Кроме разве того, что ты хороший человек, честный, справедливый…

— Тебе этого мало, чико?

— Нет! Но ты пойми. Мы интеллектуалы, у нас брожение умов. Такое кругом происходит! Не просто… Ты человек труда. На заводе, говоришь, работал. Что там тебе было не ясно? Турнули ведь сюда по указу, на перевоспитание.

— Добровольно…

— Не говори, не глаголь впустую, брат. Я разобрался, кто здесь доброволец, а кто…

— Хватит, Херардо! Хочешь посидеть со мной, давай о поэзии. Мне нравится, как ты об этом говоришь и как стихи читаешь. Не скрою… Завидую.

— Я и толкую, вот она, вся разница между человеком труда и интеллектуалом. Я — пожалуйста, готов, в отличие от тебя, с удовольствием. Не упираюсь, как бык. Просят — я готов! О поэзии так о поэзии. Пиит — он должен прославлять! Итак… Кубинская революция, самая значительная из всех революций, когда-либо происходивших в Америке, породила неисчислимое множество стихотворных произведений, поскольку она, революция, вызвала к жизни, как принято выражаться, мощные творческие силы. Поэзия в нашей стране призвана отобразить величие народного движения…

— Мы не на лекции, Херардо! Иди к черту! Почитай что-нибудь.

— Что-нибудь этакое, что тебе должно понравиться. — Поэт подмигнул, улыбнулся лукаво, ласково-снисходительно. — Слушай:

Нас не разъять. Не одолеть нас блохам —разряженным и жирным прыгунам.Патронов горсть, ружье и друга локоть —вот все, что нужно нам.И если нас в пути настигнут пули,пусть встанет Куба в скорбном карауле,пусть память будет саваном сынам,чьи тени через битвы, через бурив историю Америки шагнули.Вот все, что нужно нам.

— Это твое?

— Нет. Эрнесто Гевара, из “Песни Фиделю Кастро”.

— Сам Че сочинил? Он сам?

— Да! А что? Ты сомневаешься? Почему, интересно?

— Ну, он… Да нет! Читай еще.

— Полагаешь, если человек взял в руки винтовку… Эка, Луис. Таким людям как раз и есть что поведать в стихах потомкам. А еще… Еще куски из поэмы — вымышленное послание Хосе Марти новой Кубе. Поэма большая, и я не все помню. Народный поэт Индио Навори. Децимы его ты, наверное, знаешь

Мне ненавистна ложь цветистых од!Мне собственное имя ненавистно!У ног моих венки из пышных роз,но их шипы мне сердце занозили;мне ненавистен глянец скользких слов,грязь темных дел и узость нищей мысли!..

И далее:

И щедро я слова заветные дарю,цветут улыбкой каменные губы;я улыбаюсь людям новой Кубыи с ними, как живой с живыми, говорю.

— Как это? Я что-то не совсем понимаю.

— Марти был поставлен памятник. Теми, чьи идеи он не разделяет. “В моей родной стране устал я камнем быть”, — говорит он и сходит будить сердца людей. Потом — “Победным маршем я спустился с древних гор, чтоб вековой мечты увидеть воплощенье”. Теперь ясно?

— Ага! А что-нибудь свое, Херардо?