Александр Абрамов - Глаза века

— На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она… Да что у тебя там, давай! — почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.

Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку — все, что прошумело и ушло.

Глава шестая

1

Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.

Волновало другое — перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим — с тайной жалостью и стыдом, младшим — с доброжелательным превосходством.

Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.

— Ты же любил ее.

— Едва ли. Смутное, детское чувство.

— Все равно. Я бы так просто не сдался.

— А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?

— Хе! Попробуйте.

— А все-таки?

— Взрослые не всевластны. А ты струсил.

— Нет, старик. Просто не нашел возможностей.

— А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?

— Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.

— Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты — своим, она — своим. Вместе придумали бы.

— Мы были одни. Одни в равнодушном мире.

— А ты пробовал?

— Что?

— Повоевать.

— Нас этому не учили, — вздохнул я.

Володька тоже вздохнул.

— Столько ошибок!

— Много, верно.

— Первая твоя ошибка — Сашко. Непростительная.

Я промолчал.

— Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.

— А я не знал, что эсер — это плохо.

— У Егора бы спросил.

— А я не знал, что Егор это знает.

— Как много ты не знал! Все могло быть иначе.

Я опять промолчал.

Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.

— Маме — молчок? — спросил Володька.

Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.

— Да она и не поймет.

— Разве это непонятно? — спросил я.

— Кому как. А ты выдумщик, папка!

— Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?

Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:

— А ты уверен, что это была игра?

2

За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.

— А что? — спросил я.

Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.

— Ты же сам сказал: воображение — не видение, а впрочем…

— Что — впрочем?

— Все. Все, что мы видели. И вот это. — Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.

Я развернул его: это был мой номер «Раннего утра». Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.

— Ничего не понимаю, — сказал я, — это же не моя газета.

— Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.

— А эта откуда?

Володька отвел глаза.

— В библиотеке взял.

— В какой библиотеке?

— В Доме пионеров.

— В Доме пионеров не собирают старых газет, — сказал я. — А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?

— Не все ли равно? В архиве.

— В каком?

— В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.

— Опять врешь?

— Вру, — засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. — Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.

— Где?

— В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки. У себя в коллекции взял.

Он хитренько засмеялся и, подпрыгивая, побежал на улицу.

— Ты иди, — обернулся он, — я потом приду.

С номером газеты я прошел к себе, по-прежнему ничего не, понимая. Я уже ясно видел, что это был не мой номер, не тот, который нашел Володька в бабушкиной корзинке. И оторванный угол был на месте, и дата читалась полностью.

Дрожащими руками, не перечитывая газеты, я положил ее в старую папку, одну из тех, которые никогда не перебирались и не пересматривались. В глубокий архив. В конце концов, кто-нибудь скажет правду — или Петр Львович, или штукарь Володька.

Только на этот раз мне не хотелось ее искать.

3

Теперь Володька взрослый. Он уже кончил институт и строит мост где-то в гирле Дуная. Иногда он приезжает в отпуск или в командировку, но мы никогда не вспоминаем о нашей прогулке в прошлое.

А на днях, словно в насмешку, меня обогнал автобус с девяткой и четверкой на номере. И на том же месте — у «Детского мира» на проспекте Маркса. Он подождал немного на остановке, даже двери открыл, и ушел вниз, к Дому союзов. Но я не догонял его. Только спросил у стоявших в очереди:

— Это девяносто четвертый? Вы видели?

— Так он здесь не ходит, — сказали мне. — Пустой. Только зря двери открыл.

Мой заблудившийся автобус. А вдруг не мой? Я не вскочил на его подножку. Зачем? Жаль было разбить хрупкую сказку о шутке Времени, когда нам с Володькой было по пятнадцать лет. Или нет. Другую сказку. О глазах века, когда видишь одни и те же события по-разному.