Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста

Еще не осознав ледяного ожога, она преисполнилась ликующей уверенности, что и завтра, и послезавтра — всегда не умолкнет в ней этот упоительный зов.

Плыть и знать, что молодость не кончается и все повинуется, все удается. Ты частица бессмертной стихии, яркая блестка неразрывного целого, и тебя увлекает течение в ослепительный круговорот. Каждым биением пульса, всем кровотоком ты отзываешься на вечную эту игру. Ныряя до боли в ушах. Вырываясь с последним выдохом к небу. И вне памяти, узнаешь, принимаешь, сливаешься с невыразимой той многоликостью, что настигает повсюду. Вскрик чайки, покачивающейся на неподвижно раскрытых крыльях. Полет пузырьков из уголка твоих губ к ртутному зеркалу над головой. Скользкое касание водорослей. Горечь океанской соли. Запах йода и пены, мылко плеснувшей в лицо.

И лишь потому, что все это есть и вечно пребудет, ты постигаешь и помнишь себя. Свои ловкие руки и плечо, рассекающее волны, длинные ноги и тела дельфиний извив.

С холодной дрожью пришло отрезвление. Когда же Светлана Андреевна спохватилась, что оставила резиновую шапочку в чемодане и ее золотистую косу размочалил океанский рассол, эйфория растаяла без следа. Но осталось ощущение бодрости и, после растирания махровым полотенцем, солнечного жара в груди.

Теперь работать, сказала она себе, до беспамятства, до остановки движка.

VII

Ночь сгорела в полете навстречу солнцу. Помятая и невыспавшаяся, с головной болью, пульсирующей в левом виске, сошла Анастасия Михайловна с трапа в аэропорту Улан-Батора. Невиданной яркости небо едва не ослепило ее. Она и вообразить не могла такую захватывающую дух беспредельность. В безвоздушной сверкающей пустоте снежно серебрились тонко прорисованные завитки облаков. И как неправдоподобно высоко были разметаны они над лесистыми, мягко очерченными зубцами возвышенностей!

В аэропорту, завивая воронками пыль, гулял сухой и холодный ветер. Но невесомые пенные шапки, вместо того чтобы величественно проплывать над зачарованной планетой, пугающе зависли в лазури, пятная неподвижными темно-фиолетовыми лоскутами теней первобытную степь.

Неуверенно пошатываясь и не переставая изумленно оглядываться, Лебедева побрела к аэровокзалу. Высматривавший ее второй секретарь из аппарата экономического советника безошибочно распознал свою подопечную. Взяв у Анастасии Михайловны паспорт, а заодно и дорожную сумку на урчащих колесиках, он играючи проделал необходимые формальности. Она и оглянуться не успела, как очутилась на стоянке машин, где, нетерпеливо прохаживаясь возле серой «Волги», изнывал Дмитрий Васильевич Северьянов.

— А вот и ты наконец, — отметил он, поспешно распахивая дверцу. — Давай в темпе, на двенадцать назначено совещание.

— Вы поезжайте, — кивнул второй секретарь, — а я подожду багаж. — Он предупредительно передал Лебедевой ее сумку.

— Это тебе, — спохватился Северьянов и сунул ей небрежно завернутый в газету букет тюльпанов. Плюхнувшись рядом с водителем, он положил на колени пухлую папку с документацией и нетерпеливо расстегнул «молнию». — Первый раз тут? — спросил, не оборачиваясь.

— Первый. — Она расправила юбку и, благодарно улыбнувшись, помахала рукой встречавшему ее молодому сотруднику посольства. — Ах, какое небо в Монголии! Былинное, вещее…

— Да-да, здесь есть на что полюбоваться, — пробормотал Дмитрий Васильевич, уткнувшись в отпечатанные на ротапринте таблицы. — Жаль только, времени нет. Я кое-какой материальчик для тебя приготовил.

— Ты просто неподражаем, Дима. — Лебедева сделала возмущенное лицо. — Разве можно так с места в карьер? Мне же нужно себя в порядок привести, переодеться хотя бы…

— И так хороша будешь, — сварливо откликнулся Северьянов. — Подумаешь, генеральша!

— Вот именно, — вздохнула Лебедева, и при мысли о том, что не смогла предупредить мужа, служившего в отдаленном округе, о своем внезапном отъезде, она вновь ощутила тревожную досаду.

— Ты чего? — обернулся Северьянов, поймав в зеркальце водителя ее приунывший, растерянный взгляд.

— Да как-то все у нас наперекосяк! — Анастасия Михайловна сжала в сердцах кулачки. — Две ночи подряд вызванивала и без толку… Может, учения у них или еще что?.. Пришлось телеграмму послать.

— Значит, все в порядке. Телеграмма дойдет.

— Много ты понимаешь, — вздохнула Лебедева. Она отчетливо представила себе, как, вернувшись с учений в необжитую, вечно пустующую квартиру, Павел найдет ее телеграмму. Голодный, усталый, он, конечно же, сразу позвонит домой: все ли в порядке, здоровы ли дети и как они ощущают себя в отсутствие нерадивых предков. А как ощущают? Скверно.

— Разве это нормально? — пожаловалась она. — И сами не живем, и детей калечим.

— Телефонный разговор мы тебе устроим, — безошибочно сориентировался в сложной ситуации Северьянов. — А уж как вам далее жить, разберетесь дома.

— Правда? — просияла Лебедева. — Пожалуйста, Дим!

— Да хоть сразу после совещания. — Он посмотрел на часы, прикинув разницу в поясах. — Или вечером… Говори сколько хочешь. Фирма за расходами не постоит.

— И не думай! — запротестовала она. — Я женщина состоятельная. Вот только поменяю чеки и…

— Брось, — досадливо прервал Северьянов. — И вообще, Тася, кончай свою бабскую канитель. У всех семьи, у всех проблемы, и все как-то улаживается. Пора перестраивать мозг на рабочую волну. Времени на самокопания и прочую акклиматизацию нам не отпущено. Учти. Тридцать минут на душ я уж как-нибудь для тебя урву, а больше ни-ни.

— Ты в своем стиле!

— Естественно, в своем, в чьем же еще?.. Прогляди на досуге. — Он передал ей через плечо свернувшиеся в трубку страницы. — Оно полезнее, чем в окно-то таращиться.

— Димуля! И в кого ты только уродился такой! — Приободренная Анастасия Михайловна обнаружила подколотый к тексту фотоснимок. — Из космоса?

Зная о том, что, заняв ответственный пост в СЭВе, Северьянов большую часть года проводит в разъездах, она не принимала его нарочитую грубоватость всерьез. Корча из себя деловитого сухаря, бюрократа, он, скорее всего, пытался прикрыть собственную неустроенность и саморазлад. Впрочем, он и в молодости частенько валял дурака, стремясь выглядеть прожженным циником, которому все нипочем. Возможно, обманывал этим сам себя, но, скорее всего, маскировал болезненно обостренную уязвимость.

Лебедевой, хотя мучившая ее головная боль унялась, не хотелось зарываться, вот так с ходу окунаться в работу. Здесь, в машине, это было и бесполезно, и обидно. В приспущенное окно рвался тугой ароматный ветер, от которого в радостном предчувствии сжималось сердце. Мелькали украшенные затейливым орнаментом белые войлочные юрты, осыпанные прошлогодней лиственничной хвоей лесистые склоны, галечные излуки, где по колено в бурной воде застыли, как из бронзы отлитые, кони.