Андрей Столяров - Жаворонок

Такого послевоенная Европа еще не знала. В самом центре просвещенной цивилизации, считающей себя образцом для других, в конце двадцатого века, несущего на знаменах своих призыв к свободе и гуманизму, на глазах у всего человечества и вопреки международным законам, два провозгласивших себя демократическими государства совершенно официально делают почти треть населения гражданами второго сорта. И никаких протестов на Западе это не вызывает. Молчит Европарламент, призванный стоять на страже свобод именно европейского региона, молчит Комиссия по правам человека Организации объединенных наций, стыдливо опускают глаза различные правозащитные объединения. Фактически, протестует только Россия, однако, никто не слышит ее возмущенного голоса.

Здесь, по-видимому, проявляется ставшая уже почти нормой двойная мораль Европы. Можно представить себе, какой бы силы вспыхнул международный скандал, если бы, например, Финляндия, входившая в давние времена в состав Шведского Королевства, вдруг лишила бы своих этнических шведов всех прав, объявила бы их оккупантами, внедрившимися на исконно финские земли, и предложила бы им убираться обратно в Швецию. Отпор этим действиям последовал бы незамедлительно. Возмущение было бы, вероятно, всеобщим и однозначным. Но поскольку речь в данном случае идет не о Швеции, а о России, то Совет Европы ограничивается лишь укоризненным взглядом в сторону «мягкого» прибалтийского геноцида и, удовлетворясь неопределенными обещаниями Латвии и Эстонии когда-нибудь постепенно выправить ситуацию, принимает обе страны во все европейские объединения. Это колоссальный удар по престижу новой России.

Но гораздо более сильный удар для еще неокрепшего Российского государства представляет собой внезапное расширение блока НАТО. Этого никто ни в России, ни в мире не ожидал. Шок от неожиданного решения натовского руководства – ошеломляет. Тем более, что никаких причин, кроме чисто гегемонистских, для такого расширения нет: военное противостояние завершено, причем с ясным и очевидным преимуществом в пользу Запада. Один только распад Варшавского договора ослабил Россию на долгие десятилетия. А кроме того, в момент разрушения знаменитой Берлинской стены, против которого Россия, кстати, не возражала, ей даны были твердые заверения, что блок НАТО останется в своих прежних пределах и военный баланс в Европе, не будет нарушен. Правда, обещания, не подкрепленные силой, в политике ничего не значат, но в ликующе эйфорической атмосфере тех первых лет большинству россиян казалось, что наступает действительно новая эра в отношениях между Россией и Западом, кошмар ядерного самоубийства исчез, противника больше нет, и теперь можно верить даже искренности профессиональных политиков. Надежды на дружески-уважительные отношения очень сильны. И вдруг оказывается, что в мире ничто ровным счетом не изменилось. Природа агрессии сильнее любых человеческих идеалов, желание властвовать размывает все нравственные категории, слова – это по-прежнему только слова, и сиюминутная выгода жертвует прошлым и будущим. Скептически воспринимают в России заявления Западных стран, что тотальное расширение НАТО служит прежде всего делу мира, что ни о каком новом противостоянии никто в Европе не помышляет и что возможны особые, доверительные отношения между Россией и НАТО. Трудно поверить в искренность, подкрепляемую железными кулаками. Сладкие речи теперь не успокаивают, а вызывают тревогу. Переговоры под дулами пушек – это не переговоры, а принуждение. Россия чувствует себя не просто обманутой, но обманутой вероломно. Противопоставить этой «мирной агрессии» ей нечего. Поспешный союз с Белоруссией остается просто листком бумаги: нет ни общей власти, ни общей армии, ни даже общей денежной единицы, и сама Белоруссия пока еще слишком слаба, чтобы как-то влиять на военно-политическую ситуацию.

Экспансия уже перешагнула границы России: западные триллеры и боевики вытеснили из сознания россиян собственные книги и фильмы; в кинотеатрах царствует Голливуд, на телевидении – всевозможные шоу с денежными призами. Страна, еще недавно называвшая себя самой читающей в мире, начинает в оглушительных дозах поглощать сладкую жвачку. Товаром к удивлению россиян становится даже религия. Западные проповедники вещают в концертных залах и на стадионах, благодать продается уже расфасованной, в красивой привлекательной упаковке, что ни день возникают откуда-то новые экзотические пророки, а окостеневшая православная церковь, не сумевшая выработать за прошлые десятилетия ясный нравственный идеал, отступает, меркнет и вытесняется на духовную периферию. Агрессия внутри государства не менее очевидна, чем агрессия по его рубежам. И обыкновенный среднестатистический россиянин, не умеющий и не могущий выламываться в рыночном гопаке, не желающий за стеклянные бусы превращаться из гражданина в аборигена, чувствует, что теряет страну, которая еще недавно была его родиной. Новое средневековье отчуждает людей от реформ больше, чем все провалы в политике и экономике. Новый застой, пока еще только в умах, готов стать застоем во всех сферах жизни. Тогда – медленное догнивание и превращение государства в сырьевую колонию.

Необходимость внятной идеологии понятна многим. Нужна идея, которая вдохнула бы в общество свежие силы. Требуется идеал, без которого российский человек жить не может. Требуется духовное «нечто» – перед которым поблекли бы временные материальные затруднения. Чисто теоретически эта задача вполне разрешима. Не случайно и президент, кстати, начавший весьма показательно появляться на богослужениях, ныне заговорил о государственной доктрине России. И не просто заговорил, а дал четкое указание такую доктрину представить. Однако, доктрина, особенно в сфере идеологии, дело долгое: пока философы и культурологи выработают связанный с историческим самосознанием смысловой позитив, пока он – через книги, статьи, конференции – будет переведен с метафизического языка на язык творческой интеллигенции, пока творческая интеллигенция выразит этот позитив в понятной зрителю форме, пока его усвоит современная журналистика, а усвоив, распространит по России, то есть, пока эта доктрина станет частью общественного сознания, времени, скорее всего, пройдет слишком много. Это работа, наверное, не на одно поколение. США, например, вырабатывали идеологию «фронтира» почти целый век. Такого времени у правительства, разумеется, нет. Другое дело, скажем, какая-нибудь политическая новация, то есть, – яркая, доступная сознанию граждан и осуществимая, может быть, уже в ближайшие месяцы.

К сожалению, Кармазанов не оставил после себя дневников, а его выступления слишком расплывчаты и не сводимы к общему знаменателю. Как и всякий политик он говорит лишь то, что требуется сказать в данный момент. Понять его истинные намерения затруднительно. И тем не менее можно живо представить себе, как он ведет посапывающие «жигули» сквозь пелену мокрого снега, как вначале лишь рефлекторно кивает, почти не вникая в речь собеседницы, как его внезапно цепляет какая-нибудь выразительная подробность, как он начинает прислушиваться и скашивать на Жанну глаза, как его жестковатые, будто птичьи, руки плотнее ложатся на руль, и как машина выскакивает сначала на Бутырскую улицу, полную фонарей, далее по Новослободской оказывается на Юрия Долгорукова, как она минует ряд приземистых зданий еще прошлого века, а затем, осторожно свернув, пристраивается к потоку транспорта на Садовом кольце. Кармазанов уже не спешит избавиться от навязавшей себя попутчицы, медленно едет он по проспекту, останавливаясь почти у каждого светофора, дважды притормаживает у тротуара и неторопливо закуривает, – стоит, не выключая мотор, пока не кончится сигарета. Брякают дворники на ветровом стекле, красными бабочками летят вперед огни обгоняющих легковушек, жирно блестит асфальт, светятся пустотой внутренности магазинов, а он слушает и все не может решить, кто перед ним: истеричка, которые, как мухи на мед, слетаются к любому мало-мальски влиятельному политику, тоскующая провинциальная барышня, ищущая в столице мужа, просто непроходимая идиотка, которой все равно где быть и с кем ехать, или здесь все же нечто такое, что выпадает человеку только раз в жизни: его личный шанс, его единственная возможность вырваться из дремы существования, его Рубикон, его Аркольский мост, его Гавгамелы, и, упустив этот шанс, можно навсегда остаться в тесных низах муравейника, бежать и дальше вместе со всеми по пахучей тропе – и лишь тоска, заменившая сердце, будет напоминать о несбывшемся.