Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 03

Девушка обиженно отвернулась от приятеля. Некоторое время оба, как бы каждый сам по себе, с подчеркнутой пытливостью исследовали карты напитков. Бармен терпеливо ждал. Юра тоже терпеливо ждал. А любимая, наверное, тоже более или менее терпеливо ждала его за столиком; сегодня — видно, по случаю первых морозов — народу было особенно много, и Юре пришлось ее усадить не как обычно, в уютном уголке, а под цитатой про «мы займемся икотой». Место так себе, на проходе. А эти обдолбанные, испугавшись неожиданной размолвки из-за пустяка, решили наводить мосты тут же, опять-таки не трогаясь с места:

— Вот Китай снова трясет, — сказал парень примирительно, — это да…

Девушка сразу повернулась к нему, как подсолнух к солнцу. Вернулась общая тема, и она не замедлила ее подхватить:

— Чо, в натуре? Я не слыхала… Ужас, ужас… Погоди, а как это — зимой трясет? Зима же! Зимой земля замерзает!

— Молодые люди, — не выдержал бармен.

Если бы не он, Юра, верно, до утра бы стоял.

С двумя «Ксюхами» он торопливо вырулил между столиками к любимой. Поставил стаканы, сел.

— Ну ты тормоз.

— Да это не я тормоз!

— А кто?

— Да вон те двое… Вон, видишь? Да ладно, ну их, лучше начнем наш маленький расколбас, — он слегка приподнял свой стакан с болтающимся пристальным лунму. — С первым морозным днем!

— И вас туда же… — она с улыбкой ответила зеркальным движением, они чокнулись, накатили, и на какой-то момент стало хорошо, как всегда.

Но минут через пятнадцать тягучего обмена репликами ни о чем Юру черт дернул за язык. Уж очень хотелось ему поделиться с любимой тем, какие поразительные просторы и бездны ему начали открываться.

— Я тут помалу в образ продолжаю входить, — пояснил он.

Как бы заранее оправдался. Без рессоры начинать грузить про теорию относительности — это ж у любимой мозги вынесет.

— Ну?

— У Стругацких все типа шибко грамотные, так что и мне надо… И вот какую смешную хрень вычитал. Прикинь: если на нас посмотреть в четырех измерениях, мы все всегда перемещаемся со скоростью света.

— Чего? — обалдело сказала она. Живописно треснутый стакан с коктейлем растерянно замер у ее пухлых губ.

— Да не стремайся, это как два пальца. Я когда въехал, меня вообще конкретно проперло. В четырехмерных координатах пространства-времени одно и то же движение разделяется на движение во времени и движение в пространстве. Если и то, и другое сложить, обязательно получится скорость света. У кого угодно: у тебя, у Кремля, у стакана, у ракеты. Но только в сумме. Если что-то совершенно неподвижно, все его движение приходится лишь на время. Типа на старение. Но если ты начинаешь в пространстве двигаться, ровно на твою пространственную скорость твоя скорость во времени уменьшается. Хотя сумма этих скоростей все равно одна и та же: скорость света. А у самого света, зацени, раз он летит так быстро, как только вообще что-то может перемещаться в пространстве, вся скорость приходится на пространственную, и во времени свет вообще не движется, типа не стареет. Круто, а?

Она уже давно поставила свой стакан и смотрела теперь на Юру даже несколько испуганно. И никак не могла взять в толк: прикалывается он или чисто гонит.

— Да мне как-то фиолетово… — выжидательно проговорила она.

— Нет, не скажи… — слегка обиделся Юра. Ему казалось, он очень понятно объяснил. — Интересно же! Четырехмерный континуум, если учесть принцип эквивалентности…

Любимая поджала губы.

— Голимо обкумарился, — сварливо сказала она.

Юра будто впервые ее увидел.

СЦЕНА 16. ИНТ. С ДОСТРОЙКОЙ. БАМБЕРГА. ДЕНЬ

Эпизоды на Бамберге должны были стать кульминацией фильма, а меж тем все в тот день, когда началась их съемка, шло наперекосяк. Ну понятно, Юре после ссоры с любимой было погано, жизнь покатила против шерсти — но и остальным, похоже, не моглось, актеры ходили раздраженные, злые. И декорации все время как-то плыли, падали, гвозди, что ли, подвезли бракованные, или вообще началась какая-то мистика. Юре то и дело казалось, что это не межпланетная американская станция Бамберга, а все те же «Петушки»; из-под звездно-полосатого флага проглядывал искусственный жасмин, хотя художник по декорациям, наверное, в «Петушках» и не бывал никогда, а просто старался создать элегантную роскошь, которая надлежаще контрастировала бы с барачными и помойными интерьерами «Тахмасиба» и советской марсианской базы.

У Юры в голове то ли мутилось, то ли, наоборот, просветлялось. Например, когда он ехал утром на студию, то вдруг сообразил, что неспроста в первый вечер, после омерзительной сцены в триста шестом номере, Быков назвал его, Юру, петушком, это было отнюдь не типа «бойкий пацан», а точный термин; петушки — это кого опустили на нарах. Но тогда получалось, что всех, кто проводит время в «Петушках», в хвост и в гриву вафлят какие-то неведомые паханы — а петушки и курочки знай сидят себе, того не понимая, и уверены, что наслаждаются жизнью и полной свободой. Мозг у Юры в последние недели работал так, что между словами и вещами, которые, как Юре прежде казалось, были отдельными, крутились в мировом просторе сами по себе, вдруг начали устанавливаться неочевидные, но плотные, нерасторжимые связи; будто гравитационная постоянная сбросила маскхалат, а глюоны, склеивающие материю воедино, один за другим начали зажигать крохотные дрожащие маячки. А еще, Юра прочитал это буквально позавчера, есть какая-то суперсимметрия; и зуб можно было дать, что именно из-за нее петушки и «Петушки» — это одно и то же!

Два с лишним месяца назад допотопная книжка Стругацких внезапно намекнула ему, что в жизни есть разнообразие и простор, простор целей, простор смыслов; что тесное, спертое существование, которое каждый день бьет в глаза, лупит по башке, тянет за шкирку и кажется единственно возможным, вовсе даже не единственно возможно. А теперь охрененная физика, в которую Юра сдуру влез чисто из тщеславия, вот приспичило ему убедиться в том, что Стругацкие перепутали, чего быстрее — физика эта недвусмысленно намекала, что есть еще и разнообразие свободы. Есть СТЕПЕНИ свободы. Страшно такое выговорить в демократической стране — но есть ИЕРАРХИЯ свободы. Есть по-истине свободная свобода. Потому что, как ни крути — свобода понимать то, чего не понимал, свобода видеть связи там, где еще вчера видел хаос, случайную россыпь сухих отдельных крошек — это совсем не то, что свобода сегодня купить то, а завтра — это, или сначала выпить здесь, а потом — там. Воробей замечает, как кто-то невообразимо большой и сильный сыплет крошки, и его свобода — дождаться этого, уловить это, а потом опередить других таких же воробьев и склюнуть сперва левую крошку, потом правую, или, в упоении уже совсем полной свободой, сперва правую, и только потом левую. Свобода человека — сообразить, что это был каравай, его уже кто-то съел, а чтобы он возник снова, необходимы вещи сказочные, совершенно не нужные для практического склевывания. Нужно солнце, нужна земля, нужны зерно и дождь, мельница и печь…. Нужны разделение труда и полное обоюдного доверия взаимодействие… Странно, но когда видишь так, мир вроде бы и раздвигается, становится безграничным — и в то же время оказывается куда более доступным и даже подвластным. И дух захватывает от столь необъятного, по-настоящему невозбранного раздолья.