Анна Зегерс - Предания о неземных пришельцах (Сборник)

Признаюсь, меня это устраивало, зачем же сразу и навсегда отталкивать поддержку? Но сегодня я спрашиваю себя, не следует ли обратить внимание моих последовательниц на то, что отказаться от своей женской сущности они сумеют вовсе не тотчас, как только станут мужчиной.

Мое приподнятое настроение держалось полтора дня и одну ночь. В протоколе опыта вы прочтете, что я в то утро медленно — мне понадобилось на это сорок минут — спустился с холма и пошел к своему дому-башне. А задумались ли мы с вами над тем, что новехонький мужчина вынужден будет обходиться воспоминаниями бывшей женщины? Так вот я, Иначек, думал по дороге о бывшем возлюбленном той женщины, которой я некогда был. О моем милом Бертраме, объявившем мне почти три года назад на этой самой дороге от обсерватории, что так больше жить нельзя. Он не возражает против женщин — научных работников, он за высокий процент женщин в науке; но что попросту противопоказано женщине, так это стремление к абсолюту. Нельзя же мне проводить ночи в институте (мы тогда начали опыты с обезьянами; помните, профессор, тех первых самок с повышенной возбудимостью?), нельзя же постоянно увиливать от решения вашей главной проблемы. А наша главная проблема— ребенок. Мне было тридцать, и я признавала, что Бертрам прав. Разговор наш состоялся как раз в тот день, когда вы мимоходом назначили мне примерный срок для опыта с человеком: три года. И предложили руководить новой рабочей группой. Должна же я знать, чего хочу, сказал Бертрам. Я хотела ребенка. У Бертрама теперь есть ребенок, я могу его видеть, когда пожелаю, жена Бертрама хорошо ко мне относится. Но меня смущает, что в ее отношении сквозит порой благодарность и какая-то растерянность: неужели нашлась женщина, которая отдала другой такое сокровище, как этот мужчина? Никуда же, черт побери, не годится, сказал Бертрам, — мы остановились у ярко освещенного дворца культуры «Урания», был дивный прозрачный майский вечер, повсюду прогуливались юные влюбленные пары, — никуда же не годится, что у меня не находится времени побывать на дне рождения хоть у кого-нибудь из его многочисленной родни и что я ни разу по-настоящему не обиделась на него. И не ревновала его. И не желала владеть им целиком и полностью, что, разумеется, всякий сочтет за отсутствие настоящей любви. Неужели я не могу хоть в чем-то пойти ему навстречу? В ответ я спросила его — куда? В ухоженную трехкомнатную квартиру? Проводить вместе вечера у телевизора и вечно бывать в гостях у его многочисленной родни?

На следующий день я дала согласие руководить нашей группой, о чем впервые вспомнила без сожаления в первую ночь, став мужчиной. А в тот вечер было произнесено слово «противоестественно», и убрать его никакие чары были не в силах. Когда-нибудь, сказал Бертрам, женщина, которая отвергает найденный специально для ее пола компромисс, которой никак не удается «смягчить взгляд и обратить глаза в клочок небес или каплю воды», которая не желает, чтобы ее вели по жизни за ручку, а хочет жить своим умом, когда-нибудь эта женщина поймет, что значит вина. Смотри, как бы тебе не пожалеть. Я пожалела тотчас, как только Бертрам повернулся и ушел от меня. Но теперь, став мужчиной, я на том же месте ничуть ни о чем не жалел. Единственное, что я чувствовал, — это благодарность.

А распознали вы мою тактику в последние три года? Вам, чтобы проверить ваш препарат, нужна была такая женщина, как я. И я хотела исподволь подвести вас к мысли, что вы нуждаетесь во мне. Я, женщина, должна была доказать свою ценность, соглашаясь стать мужчиной. Я прикинулась непритязательной, дабы скрыть, что понимаю свое нелепое положение.

Привратнику нашего дома я представился в то первое утро моим собственным кузеном, который по договоренности собирался пожить в квартире кузины, уехавшей в командировку, и меня тотчас занесли в домовую книгу под рубрикой «В гости на длительный срок». Ни одна душа не заметила отсутствия жилицы из квартиры номер 17.09 и не обратила внимания на нового соседа. В этом отношении все шло без сучка без задоринки.

Как обычно, войдя в комнату, я сразу же встал у большого окна. В шкафу висели мужские костюмы, в ванной лежали предметы мужского туалета. А я стоял, устремив чисто женский взгляд в окно вашего кабинета, единственное, к моему удовлетворению, освещенное окно длинного институтского здания, но и оно очень скоро, как если бы свет у меня послужил сигналом для вас, погрузилось в темноту. Тут я, Иначек, попытался изобразить улыбку, которой так хорошо владел, будучи женщиной. Улыбка эта все еще жила во мне, я явственно ощущал ее. Но одновременно чувствовал, что она мне больше не удается.

Это был первый, очень еще краткий приступ замешательства. Хорошенькое дело, пробормотал я и отправился под душ, где, познакомившись впервые со своим новым телом, заключил с ним тесную дружбу; да, как мужчина я оказался таким же видным, статным и цветущим, каким был женщиной. Уродливого человека мы, чтобы не дискредитировать метод, не допустили бы к подобному эксперименту…

Затаенная обида? Доктор Рюдигер был первый, кто упрекнул меня в этом. Но еще до того он позабавился рассказанной мною историей о «малютке соседке». Я столкнулся с ней утром в лифте и, слыша ее вздохи, спросил, что у нее болиг. В ответ я получил взгляд, который и червяка превратил бы в мужчину. Однако наиприятнейшие ощущения не нашли у меня полного выражения из-за чисто женской насмешливой мысли: гляди-ка, а ведь действует!.. Потому-то я и рассказываю об этом. Чтобы вы не подумали, будто средство ваше хоть в чем-то, а особенно в этом наиважнейшем пункте, дало осечку. Это я, я — женщина, насмешками, щепетильностью или попросту нетерпением саботировала мужские триумфы господина Иначека. Это я, я — женщина, помешала ему поднять «малюткину» сумочку (разве не была «я» старше?), заставила его громоздить ошибку на ошибку, пока взгляд ее, поначалу ничего не понимающий, не стал ледяным.

— Да, милый мой, — так обращался теперь ко мне доктор Рюдигер, — вот и наступил час отмщения.

Правда, потеряв меня, он быстро утешился. И, считая меня вполне приемлемым, прежде всего хотел отработать тест, который бы однозначно доказал, что чувства мои реагируют именно так, как следовало ожидать, судя по моим прежним показателям. Синее оставалось для меня синим, жидкость, нагретая до 50 градусов, — горячей, а тринадцать бессмысленных предметов на лабораторном столе я не в состоянии был запомнить быстрее, чем прежде; последнее, кажется, несколько разочаровало Рюдиге- ра. Но когда я выполнял дополнительный тест, кое-какие мои новые ответы отличались от старых, и тут он оживился. Увеличение же времени на ответы вполне объяснялось потерей спонтанности: должен ли я отвечать как женщина? Или как мужчина? Если как мужчина, то что же, ради всего святого? В конце концов я отвечал на «красное» не «любовь», как прежде, а «ярость». На «женщину» — не «мужчина», а «красавица», на «ребенок» — «грязный» вместо «нежный», на «девушка» — не «стройная», а «прелесть».