Бет Рэвис - Ярче солнца

Я и раньше видел, как она задумывается и замолкает. Бывало, что мы разговаривали и вдруг Эми выпадала из реальности, уходила в себя на несколько секунд, а потом возвращалась к разговору. Я всегда думал, что это из-за меня — что она вспомнила о моем предательстве или что-то, что я сказал, напомнило ей о прошлом, которое она потеряла. Теперь мне начинает казаться, что тут может быть замешано что-то иное.

— Что случилось? — спрашиваю я тихо. Злость испарилась, уступив место беспокойству.

От этого вопроса она подскакивает на месте.

— Тебя кто-то обидел? — продолжаю я. — Или угрожал?

Делаю шаг. Мне хочется коснуться, взять ее ладони в свои, притянуть ее к себе. Но она холодна как лед.

10. Эми

И что я должна ему сказать? Что мне все еще снятся кошмары о чем-то, что случилось три месяца назад? Это же тупость. Если уж говорить, то говорить нужно было тогда. Но тогда важнее было другое — Харли и Старейшина умерли, мы поймали Ориона, отказались от фидуса. Больше двух тысяч человек ждут, что Старший решит их проблемы. Как я повешу на него еще одну? Ему единственному я бы рассказала… но я не могу. Не могу. Не потому что прошло три месяца, не потому что у него много забот с кораблем. Не потому что я боюсь, что он не поверит.

Просто когда это случилось, меня спас не он.

И если он не мог спасти меня тогда, то как спасет сейчас?

— Я бы защищал тебя, — говорит Старший, придвигаясь ближе, но не глядя мне в глаза. — Ты можешь переселиться сюда… — Слова тают, сменяясь тишиной.

Мы так близко, что могли бы коснуться друг друга. Мне нужно только протянуть руку. Но мы не двигаемся.

— Не надо, — машинально отвечаю я. Все под контролем. Я не собираюсь убегать и прятаться. Я не позволю Лютору сделать из меня хнычущего ребенка.

И я не хочу, чтобы Старший думал, что должен обо мне заботиться. Потому что, если он подумает, что я хочу его защиты, он решит вдобавок, что я хочу большего.

Принимаюсь ходить туда-сюда, но из-за этого стены как будто сжимаются.

Старший запускает пальцы в волосы, превращая их в растрепанное гнездо.

— Ты можешь жить тут не просто ради безопасности, — говорит он наконец, тоже выпрямляясь. — Ты могла бы остаться… по другим причинам…

— Нет, — шепчу я, понимая и ужасаясь тому, что он собирается сказать. Я не могу… я не готова… я не… я не знаю. Я не знаю, чего хочу, но точно знаю, что не хочу слышать то, что он сейчас скажет, и точно знаю, что он это скажет.

Он хватает меня за руки, не сердито, как раньше, а мягко, нежно, предлагая шагнуть к нему. Я не двигаюсь.

— Эми… я… — Он опускает глаза и делает глубокий вдох. — Ты… ты для меня много значишь. Я хочу, чтобы пришла сюда по своей воле. — Он избегает встречаться со мной взглядом. — Ко мне.

Старший отпускает меня и одной рукой убирает волосы с моего лица. Я ничего не могу с собой поделать, закрываю глаза и подаюсь вперед, наслаждаясь шероховатой теплотой его руки на своей щеке. У него сбивается дыхание.

Я делаю шаг вперед.

Поднимаю лицо. Он старается заглянуть мне в глаза, прямо как тогда, после нашего поцелуя под дождем.

— Что ты ищешь?

Он не отвечает.

И не нужно.

Я знаю, чего он хочет.

И это нечестно.

— То, что нам единственным на всем корабле меньше двадцати, не значит, что я должна тебя любить. Разве я не имею права на выбор? На варианты?

Старший уязвленно отшатывается.

— Понимаешь, не то чтобы ты мне не нравишься, — торопливо добавляю я, протягивая руку, но Старший уворачивается. — Просто…

— Просто — что? — рычит он.

Просто если бы я была на Земле, а не на этом проклятом корабле, если бы познакомилась со Старшим в школе или в клубе или если бы нас свели друзья, если бы я могла выбирать между Старшим и любым другим мальчиком в мире… Любила бы я его тогда?

Любил бы он меня?

Любовь без выбора — никакая не любовь.

— Просто я не хочу быть с тобой только потому, что больше не с кем.

11. Старший

— Но…

Но она уже исчезла.

12. Эми

На следующее утро я первым делом иду к родителям. Я смотрю на их ледяные лица, пока глаза не начинают болеть, а потом зажмуриваюсь. Но неважно, вижу я их или нет, факт остается фактом: они заморожены. Я — нет. А «Годспид» не двигается.

Не двигается.

Заставляю себя забыть об этом и пытаюсь придумать, о каком воспоминании поговорить с родителями, по чему я сегодня скучаю. Но не могу сосредоточиться. Со вздохом встаю и засовываю их обратно в криокамеры. С той минуты, как мы со Старшим поругались, все идет наперекосяк, и я не могу думать ни об их прошлом, ни о нашем.

Вообще, это странно. На Земле меня, бывало, обзывали словами куда хуже, чем «странная». Но в слова вкладывают другой смысл, и если здесь его произносит один из тех немногих, кому ты доверяешь, оно бьет куда больнее.

Выпрямляюсь, и что-то упирается в ногу. Опускаю руку в карман и вынимаю черный пластиковый прямоугольник, который вчера нашла в Регистратеке. Я чуть не показала его Старшему, но… не смогла. Поднявшись на уровень хранителей, я хотела побыть с ним, не отвлекаясь на всякие зловещие приветы от Ориона. А потом, после ссоры, просто хотела от него сбежать.

Черный прямоугольник выглядит как уменьшенная версия пленки, и я провожу пальцем по верхней части. Посреди экрана зажигается мерцающее поле, по которому идет надпись: «Доступ ограничен».

Поднимаю глаза. Не отдавая себе отчета, я прошла мимо криокамер в дальнюю часть уровня, в сторону генетической лаборатории. За этой дверью хранятся контейнеры с генетическим материалом, с помощью которого Док со Старейшиной контролировали беременности во время сезона, сломанный насос для распространения фидуса… и Орион. То, что от него осталось. Замороженная оболочка — такая же, как мои родители.

Прикладываю палец к биометрическому сканеру и, как только дверь открывается, захожу в лабораторию. Кто-то поставил стул прямо возле ближайшей криоустановки, лицом к толстому стеклянному окошку. Как будто место для священника перед палатой безнадежного больного.

Отпихиваю стул с дороги и оказываюсь нос к носу с человеком за стеклом.

Орион.

— Ненавижу, — говорю я.

Глаза его выпучены, пальцы скрючены, но ему меня не достать. Он не может ответить, не может моргнуть, не может даже пошевелиться. Он заморожен — практически мертв.

Но я все равно его ненавижу.

Таково наказание Ориона. За убийства замороженных и Старейшины. Когда — если — корабль долетит и остальные замороженные проснутся, они сами будут судить его и поступят, как посчитают нужным. Так решил Старший, когда нажал на кнопку заморозки. Но я знаю как никто на этом корабле: настоящее наказание — это сама заморозка. Мой разум помнит, каково это — спать и одновременно не спать. Тело помнит, как бессильные мышцы отказываются повиноваться. Сердце никогда не забудет, как я выпадала из времени, не зная, год прошел или тысяча лет, мучаясь мыслями о том, что навсегда оказалась в ледяном плену.