Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник

— С огненным змием прилетех? — вдруг серьезно спросил Святовид.

И Ильин понял, что он говорит о метеорите. Куда разумнее было обратить этот факт в доказательство своей принадлежности к небесным силам, чем растолковывать, каким образом стало возможно путешествие во времени. И он молча кивнул. А язык сам, помимо воли его, выдал услужливо вынырнувшую откуда-то формулу:

— Иже еси на небесех…

«Как опереточный мастеровой разговариваю, без смысла и ладу», — остраненно подумал Ильин. Но как ни досадовал он на себя, перед спокойно-всепонимающим взглядом Святовида терялся, не находил сил отвечать с таким же невозмутимым достоинством. Хотя понимание серьезности ситуации уже прочно укоренилось в сознании, какой-то вертлявый бес скептицизма все подсказывал такой стиль поведения, который подходил бы для студенческого капустника. Давно пора было оставить ерническую манеру, но Ильину, приобретшему в среде своих однокашников и коллег привычку к постоянной браваде, самоиронии и псевдопростонародным словечкам, оказалось труднее всего содрать с себя эту шутовскую маску. Да какая уж там маска, это давно была плоть его, и сдирать личину приходилось с кожей.

Современным человечеством выработано противоядие против любых чудес и патетических поз, против высоких чувств и идеализма — это ирония. Чувство юмора возведено в ранг величайшей добродетели. В любом социологическом опросе читаешь: я ценю в людях чувство юмора, залог счастливой семейной жизни — наличие у супругов чувства юмора… Все снижаем, заземляем, не дай бог навернутся на глаза сентиментальные слезы. Восхитимся чудным пейзажем, но заметим, что кто-то видел нас в минуту умиления, и брякнем что-нибудь ерническое: вот-де, голос предков-землепашцев протрубил и вострепетал, в позу встал. Бывало, бывало такое, горько думал Ильин. По сути дела, к своим тридцати пяти он вообще разучился ярко, эмоционально реагировать на людей и события. Чувства все время пребывали под жесткой цензурой разума. А ведь это, по сути дела, проявление комплекса неполноценности. Комплекса, свойственного целой цивилизации. Она оторвалась от природы, замкнулась в технотронно-урбанистическом коконе, а краткие выезды «на лоно» использует, чтобы глотнуть естества, праны, как говорили древние авторы Вед. А от этой всесжигающей иронии, от привычки все время оглядываться на других, рефлексировать берет начало вторая из фундаментальных особенностей нашего мира — цинизм. Если все время заземлять свои духовные порывы, то в конце концов исчезает представление о высоком и низком, все обретает права гражданства…

Размышления Ильина прервал голос Святовида. Старик заговорил на непонятном языке — мелодичном и в то же время жестком, чеканном. Обратив глаза к небу, он словно бы советовался с ним. В размеренной речи его часто мелькали одни и те же созвучия. Филолог понял, что слышит молитву или заклинание. Неужели древние славяне пользовались каким-то священным языком для богослужения? Впрочем, в этом не было ничего необычного. Если в новые времена у всех народов такое считалось за правило — католики употребляли латынь, мусульмане — арабский, православные — древнеболгарский.

Непонятные слова молитвы, голубоватый дым ароматических трав, сжигаемых на жертвенном костре, сам отрешенный облик бритоголового волхва вызвали у Ильина целую цепь ассоциаций. Припомнились ему и картинки из школьного учебника, изображавшие Святослава и его воинов — с такими же прядями, свисавшими с темени. Всплыли в памяти кадры какого-то индийского фильма — их Виктор посещал тоже в глубоком детстве — деревенский священник с пучком волос на бритом черепе произносит варны перед изображением Брахмы. И уже более близкое, запечатлевшееся в сознании — прочитанное в университетские годы в одной из священных книг Индии, шастр: «…У мужчины должно быть столько волос на голове, сколько он может продеть сквозь серебряное кольцо, которое носит на пальце».

Ильин бросил быстрый взгляд на воздетые руки Святовида. На одном из пальцев тускло блестел поясок из светлого металла. «Черт подери, не многовато ли совпадений для одного раза!»

— Паруна… Варуна… Варуна… — размеренно произносил Святовид.

«Да ведь это санскрит! — вдруг осенило Ильина. — Паруна — бог солнца и грома у древних ариев Индии… Но откуда он здесь?.. Неужели… неужели это Перун?» Ильина даже в пот бросило. Он явно держал в руках конец нити, которая сулила целый переворот в науке… в представлениях о культуре славянства… Гипотезы о связи мистических представлений индоариев и славян были ему известны, но чтобы подтверждение их было так наглядно!..

Святовид умолк и устремил на филолога свой пронизывающий взгляд.

— Богов знамение испрашивахом. Аще дадут о тебе знак — здрав будешь, аще от бесов пришел еси — к бесам в землю отыдеши.

Ильину показалось, что речь старика сделалась гораздо понятнее, или это он уже вслушался в архаичный говор, вжился в иное время, надышался воздухом его? Мозг уже не подыскивал современных аналогов, слова впечатывались в сознание без посредства внутреннего переводчика. «Адаптируюсь, — сказал себе филолог. — Остается надеяться, что это надолго. В землю отыдеши! Ничего себе перспективка. А я-то себя лет, по крайней мере, на семьдесят запрограммировал».

Когда его вели назад, он смотрел по сторонам куда приметливее. К нему уже, по всей видимости, несколько привыкли, во всяком случае, не глазели, как прежде. Теперь Ильин мог позволить себе, не скрываясь, разглядывать яркие наряды девиц и женщин, причудливую резьбу на очельях дверей и узеньких, в ладонь, окошек.

Его заинтересовало, что на нескольких высоких помостах, устроенных по окружности городища, несли службу дозорные. Весь их вид говорил, что они постоянно настороже, да и прочие обитатели поселья выглядели встревоженными, короткие мечи на поясах мужчин подчеркивали ощущение опасности, напряженности.

«Кого им здесь опасаться? Если судить по тому, что жрец упоминал христианство, то это девятый-десятый век. Новая религия еще не принята на Руси, но о ней слышали… и почему-то относятся к ней резко отрицательно… Но это уже другой сюжет… Сейчас важно выяснить, кто угрожает городищу. В те времена здесь господствовали славяне, и сильных врагов у них не было. С окрестными финскими племенами жили как будто в мире… Неужели всполошились после падения метеорита?»

Прыгая с одного поваленного ствола на другой, Ильин прикинул площадь поражения. Выходило километра четыре в поперечнике. Заметив среди полегшей жухлой травы несколько обширных прямоугольных ям с обрушившимися стенами, поваленные столбики с поперечинами — вероятно, остатки коновязи, — филолог сделал вывод, что здесь находились какие-то выселки, скорее всего торжище. Теперь ему стало ясно, почему и землянка, выбранная в качестве камеры предварительного заключения, оказалась на таком удалении от места суда и расправы. Видимо, раньше узников наказывали здесь же во время схода соседних селений для торга. Судя по тому, что обитатели этих дебрей еще не определили нового пункта для такого важного заведения, они не успели опомниться от шока, вызванного ударом метеорита. Возможно даже, что Ильина и его товарищей вынули из воронки сразу же после падения небесного тела… Его вдруг осенила мысль, которую он решил проверить сразу по возвращении в землянку.