Томас Диш - Геноцид

– Но почему мы их попросту не хороним?

– Отцу лучше знать, Блоссом. Я уверена – для него это тоже мучительно. Твой… брат Бадди, – Леди называла своего пасынка братом Нейла и Блоссом, но всегда помнила, что это в лучшем случае полуправда, и запиналась, произнося слово «брат», – раньше относился к этому точно так же, как ты.

– Сегодня вечером его там не было. Я спрашивала Мериэнн. Она сказала, что он ушел на западное поле.

– Он сторожит его от других мародеров. Туда ведь тоже могут прийти мародеры.

Непрерывный скрежещущий звук проникал сквозь легкое плетение стен летнего жилища и повисал в воздухе. Леди откинула прядь седых волос и напустила на себя выражение, схожее с суровостью.

– Теперь мне нужно идти по делам, дорогая.

– Ты оставишь свет?

Блоссом прекрасно знала о том, что нельзя жечь масло без надобности – даже такое, как это, отжатое из Растений. Она просто прикидывала, насколько далеко можно зайти в своих желаниях.

Леди тоже понимала, что этот вечер не такой, как обычно.

– Да, – уступила она, – только убавь побольше.

Прежде чем опустить занавеску, отделявшую постель от общей комнаты, она спросила, помолилась ли Блоссом.

– Ну мама! Леди опустила занавеску, не говоря дочери ни слова упрека, прощая ее смутный протест, который отец, без сомнения, счел бы за нечестивость, достойную наказания.

Но ничего не поделаешь – Леди была довольна, что Блоссом не слишком религиозна (а только в этом и состояла ее вина) и не приемлет неистового, безрассудного отцовского кальвинизма. Нет в ней ни пылкой страсти, ни трепета душевного. Но это и хорошо. Если ты вынужден поступать как безбожник, думала Леди, то выставлять себя христианином – чистое лицемерие.

Она и сама сильно сомневалась, существует ли Бог, которому молился ее муж. Если да, то чего ради ему молиться? Вечность назад он распорядился судьбой всех живущих. Приговор давно подписан, и никакая молитва не сможет обжаловать его. Бог подобен древним ацтекским идолам, которые жаждут кровавых жертв, приносимых на каменные алтари. Ревнивый, мстительный, кровавый Бог первобытных людей. Какой там текст Андерсон выбрал из Священного Писания в прошлое воскресенье? Кого-то из малых пророков. Леди пошуршала страницами огромной мужниной Библии. Вот оно – у Наума: «…Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен во гневе: мстит Господь врагам Своим, и не пощадит противников Своих». Вот и весь Бог!

Когда опустилась занавеска, Блоссом выползла из постели и покорно помолилась. От заученных фраз она перешла к своим личным просьбам – вначале о благодеяниях для всех: чтобы урожай был хорошим, чтобы следующим мародерам повезло больше и они смогли убежать; затем о милостях более деликатного свойства: чтобы у нее быстрее росли волосы и она снова могла их завивать, чтобы ее грудь была чуть полнее, хотя для ее возраста она была достаточно полной – за это она воздала благодарность. А когда она снова уютно устроилась в постели, формальные просьбы уступили место просто желаниям, и она размечталась о том, что ушло в прошлое или еще только должно случиться.

Она так и уснула под нескончаемый скрежет машины, которая продолжала молоть.

Вдруг что-то ее разбудило, какой-то шум. Лампа на столе слабо светилась.

– Что такое? – сонно спросила она.

Возле постели, в ногах, стоял ее брат Нейл. На лице его было странное, отсутствующее выражение. Рот открыт, челюсть безвольно отвисла. Кажется, он видел ее, но она не могла понять выражения его глаз.

– Что такое? – снова спросила она, на этот раз более резко. Он не ответил. И не шевельнулся. Он был в тех же штанах, что и весь этот день, и они были заляпаны кровью.

– Уходи, Нейл! Зачем ты меня разбудил?

Губы его шевелились, как во сне, а правой рукой он делал какие-то жесты, как бы подчеркивая невысказанные слова из своего сна. Блоссом натянула тонкое одеяло до подбородка и села на постели. Она пронзительно закричала, хотя собиралась всего лишь снова сказать, чтобы он уходил, только погромче, так, чтобы он услышал.

Леди спала чутко, и Блоссом не нужно было кричать дважды.

– У тебя что, кошмары, моя… Нейл! Что ты тут делаешь, Нейл?

– Мама, он ничего не говорит. Он все стоит и ничего не отвечает.

Леди быстро схватила старшего сына – теперь, когда Джимми Ли не стало, он был единственным сыном – за плечи и резко встряхнула. Правая рука его продолжала жестикулировать, но взгляд, кажется, стал осмысленным.

– Чего? – пробормотал он.

– Нейл, сейчас же иди к Грете, слышишь? Грета ждет тебя.

– Чего?

– Ты ходил во сне, будто забыл что-то. А теперь отправляйся, – она почти оттолкнула его от постели и задернула занавеску, загораживая Блоссом. Еще несколько минут она следила за тем, как Нейл вышел за дверь и направился прочь, а потом вернулась к дрожащей девочке.

– Чего он хотел? Почему он?..

– Он очень расстроился из-за вчерашнего, дорогая. У всех нервы не в порядке. Отец пошел куда-то и до сих пор его нет. Это все нервы.

– Но почему он?..

– Кто знает, почему мы что-то делаем во сне? А теперь постарайся снова уснуть. Желаю тебе счастливых снов. А завтра…

– Но я не понимаю.

– Будем надеяться, что и Нейл тоже, радость моя. А завтра – ни слова отцу, это ты понимаешь? Отец был так расстроен, что давай лучше сохраним это в тайне. Только мы с тобой. Обещаешь?

Блоссом кивнула. Леди заботливо укрыла ее. Потом вернулась в свою постель, без сна ожидая возвращения мужа. Она ждала до рассвета, и все это время с улицы доносилась режущая слух, мрачная песнь мясорубки.

Вместе с пробуждением пришла боль. Сознание вернулось прежде всего чувством боли. Больно было шевельнуться. Больно дышать.

То погружаясь в водоворот этой боли, то выныривая, он различал женские фигуры, которые то возникали, то исчезали, – пожилая женщина, девочка, красивая женщина, совсем старуха. Красивой была Джеки, но поскольку Джеки не было в живых, он понимал, что это бред, галлюцинации. Совсем старуха – Элис Нимероу, ВМС. Когда она появлялась, становилось еще больнее, от этого он понимал, что уж она-то наверняка настоящая. Она брала его за руки и, что еще хуже, за ногу. «Прекрати!» – думал он. Временами удавалось кричать. Он ненавидел ее то ли за то, что она была жива, то ли за то, что причиняла ему боль. Кажется, он тоже был жив. Иначе как же он мог чувствовать боль? А может быть, именно боль поддерживала в нем ощущение жизни? Тогда не нужно этой жизни. Иногда удавалось заснуть. Это было лучше всего.

О, Джеки! Джеки! Джеки!

Со временем больнее всего стало думать, больнее даже, чем ощущать ногу. Эту боль, в отличие от тех, что случались прежде, он был не в состоянии ни унять, ни уменьшить. Так он и лежал в раздумьях, пока три женщины – пожилая, старая и совсем девочка – то появлялись, то уходили.