Бернард Вербер - Муравьи

«Зачем столько жестокости, столько ненависти, братья мои? Зачем?

Мы едины, мы одно целое, все мы дети Земли и Господа.

Прекратим на этом наши бессмысленные споры. Двадцать второе столетие будет духовным, или его не будет вовсе. Оставим наши старые споры, основанные на гордости и двойственности. Индивидуализм — вот наш истинный враг! Если вы оставляете страждущего брата своего умирать с голоду, вы долее недостойны быть частью огромного мирового сообщества. Если погибающий просит у вас помощи и поддержки, а вы закрываете перед ним дверь, вы — не с нами.

Я знаю вас, без зазрения совести одевающихся в шелка! Вы думаете только о бренном теле, вы хотите славы только для себя — лишь для вас и вашей семьи. Я знаю вас, говорю я вам. Ты, ты, ты и ты! И напрасно вы улыбаетесь перед экранами, ибо то, о чем я говорю, очень серьезно. Я говорю вам о будущем человечества. Так долее продолжаться не может. Такая жизнь бессмысленна. Мы тратим все, мы уничтожаем все. Не стало лесов — их вырубили для того, чтобы делать одноразовые салфетки. Все стало одноразовым: вилки, ручки, одежда, фотоаппараты, машины, и вы сами, не замечая того, тоже становитесь одноразовыми. Отрекитесь от этой суеты сует. Вы должны сами отречься от нее сегодня, или завтра вас заставят от нее отречься.

Идите к нам, вливайтесь в ряды нашего благочестивого воинства. Все мы солдаты Всевышнего, братья мои».

На экране появилось лицо диктора: «Эта евангельская проповедь была предложена вам преподобным Макдональдом из новой Церкви адвентистов сорок пятого дня и фирмой замороженных продуктов “Суитмилк”. После короткой рекламы вы увидите продолжение научно-фантастического сериала “Я пришелец и горжусь этим”».

Люси не могла, как Николя, отключать сознание перед телевизором. Уже восемь часов, как Джонатан внизу, и ни слуху ни духу!

Ее рука потянулась к телефону. Джонатан велел ничего не предпринимать. А если он погиб или засыпан землей?

Люси еще не решалась спуститься в подвал. Ее рука словно сама собой взяла трубку. Люси набрала номер спасателей.

— Алло, это служба спасения?

— Я же просил тебя никуда не звонить, — раздался из кухни слабый, бесцветный голос.

— Папа! Папа!

Люси положила трубку, из которой слышалось: «Алло, говорите, назовите адрес». Раздался щелчок.

— Ну да, ну конечно, это я, не надо было волноваться. Я же вам велел спокойно меня ждать. Не волноваться?! Да-а…

Джонатан не только держал в руках того, кто был Уарзазатом и стал куском окровавленного мяса. Джонатан изменился сам. Он не казался запуганным или угнетенным, он даже улыбался. Нет, не то, как же его описать? Создавалось впечатление, что он постарел или заболел. Взгляд его был лихорадочным, лицо — мертвенно-бледным, он дрожал и выглядел обессиленным.

Увидев истерзанное тело своего любимца, Николя разрыдался. Можно было подумать, что бедного пуделя изрезали тысячью бритвенных лезвий. Его положили на развернутую газету.

Николя стал оплакивать своего друга. Все было кончено. Никогда больше Уарзазат не будет скакать вдоль стены, услышав слово «кошка». Никогда больше не откроет дверь за ручку в веселом прыжке. Никогда больше Николя не доведется защищать его от больших немецких овчарок.

Уарзазата больше не было.

— Завтра отвезем его на Пер-Лашез, на собачье кладбище, — сказал Джонатан. — Купим ему могилу за четыре с половиной тысячи франков, знаешь, такую, где можно поставить фотографию.

— П-правильно… — всхлипнул Николя, — уж это он заслужил.

— А потом пойдем в Общество защиты животных, и ты выберешь другую собаку. Может, на этот раз, возьмешь себе мальтийскую болонку? Они тоже очень милые.

Люси не могла прийти в себя. Она не знала, с какого вопроса начать. Почему его так долго не было? Что случилось с собакой? Что случилось с ним самим? Хочет ли он есть? Подумал ли он о том, как они волновались?

— Что там внизу? — спросила она наконец без дрожи в голосе.

— Ничего особенного.

— Ты знаешь, на кого ты похож? А собака… Можно подумать, что она угодила в электромясорубку. Что с ней произошло?

Джонатан провел грязной рукой по лбу.

— Нотариус был прав, там внизу полно крыс. Уарзазата разорвали бешеные крысы.

— А ты?

Он усмехнулся.

— Я малость покрупнее, они меня боятся.

— Это безумие! Что ты делал там восемь часов? Что там внизу, в этом проклятом подвале? — вспылила Люси.

— Я не знаю, что там внизу. Я до конца не дошел.

— Ты не дошел до конца!

— Нет, там очень-очень глубоко.

— За восемь часов ты не дошел до конца… нашего подвала!

— Нет. Я остановился, когда увидел собаку. Везде была кровь. Ты знаешь, Уарзазат дрался отчаянно. Невероятно, что такой малыш сумел так долго продержаться.

— Где ты остановился? На полдороги?

— Кто его знает? В любом случае дальше я идти не мог. Я тоже боялся. Ты ведь в курсе, что я не выношу темноту и насилие. Любой бы остановился на моем месте. Невозможно все время идти в неизвестность. Ты представить себе не можешь, как там… Как там темно. Там смерть.

Когда он произнес эту фразу, левый угол его рта дернулся в мучительной гримасе. Люси никогда не видела своего мужа таким. Она поняла, что не стоит больше давить на него. Она обняла его за талию и поцеловала в холодные губы.

— Успокойся, все позади. Заколотим дверь и не будем больше об этом говорить.

Он отпрянул.

— Нет. Ничего не закончилось. Я остановился в опасной зоне. Насилие всегда пугает, даже если оно направлено против животных. Любой на моем месте поступил бы так же. Но я должен довести дело до конца, может быть, цель совсем близка…

— Ты что, хочешь туда вернуться?!

— Да. Эдмон там прошел, я тоже пройду.

— Эдмон? Твой дядя?

— Он что-то делал там внизу, я хочу знать, что именно.

Люси подавила стон.

— Пожалуйста, ради меня и Николя, не спускайся туда больше.

— У меня нет выбора.

Губы Джонатана снова дернулись.

— Я всегда все делал наполовину. Я всегда останавливался тогда, когда мой разум говорил мне, что я на волосок от краха. И посмотри, во что я превратился. В человека, который, конечно, ничего не потерял, но который ничего и не достиг. Поскольку я все время доходил до половины пути, я ни разу не проник в суть вещей. Я должен был остаться в слесарной мастерской, пусть бы на меня напали, пусть переломали бы все ребра. Это было бы крещением, я испытал бы насилие и научился бы с ним бороться. А вместо этого я, как страус, прятал голову в песок и остался большим младенцем.

— Ты бредишь.

— Нет, я не брежу. Нельзя вечно жить в коконе. С этим подвалом мне предоставляется уникальный случай сделать решительный шаг. Если я его не сделаю, я навсегда перестану себя уважать. Кстати, ведь ты сама толкнула меня на это, вспомни-ка.