Беатриче кота Брамбиллы (сборник) (СИ) - Слезкин Юрий Львович

Признаться, я ничего не понимал. Женщина не была сумасшедшей — это ясно, но неожиданное нападение ее было слишком экзальтированно. Я ее вовсе не помнил и нигде не видал раньше.

Глаза ее теперь казались еще более откровенными, зрачки потемнели и округлились.

Мужа ее в толпе я больше не замечал.

— Я вижу, вы все думаете о моем поведении, — вновь начала она, ничуть не смущаясь моим неловким молчанием.

— Напрасно! Представьте себе, что мы уже давно знакомы и попробуйте быть таким же интересным собеседником, как и портретистом.

Она оглянулась и внезапно лицо ее замерло и стало страдальческим.

Тогда я начал говорить. Пустяками думал оживить себя, — во всяком случае, все это было забавно.

Муж не возвращался, и мы вместе прошли в партер.

Занавес был поднят, в зале стоял полумрак и, когда я пропускал спутницу свою вперед на ее место, она намеренно, — я это понял, — прижалась к моему плечу. Только глаза ее смотрели в сторону мужа, неподвижно сидящего в кресле. Лицо у него по-прежнему было невозмутимо, презрительно-скучающее.

— Где ты был? — отрывисто спросила его женщина.

— Курил в буфете, — сквозь зубы ответил тот.

Я уже не смотрел на сцену. Незаметно приглядываясь к этим двум людям, я старался понять их отношения и странное поведение соседки.

Она точно осунулась вся, постарела; но глаза оставались широко открытыми, спрашивающими. Потом неожиданно оживилась, выпрямилась и, нагнувшись к самому моему лицу, зашептала быстро что-то несвязное.

— Простите меня, но ваш муж… — начал было я.

Она перебила:

— Вздор!.. и потом, почему вы думаете, что он мой муж?

— Судя по вашим отношениям…

— Да, да — конечно… но он ничего не имеет против… С ним скучно, — он слишком занят собой, и потом, Бог мой, если я так хочу…

Она повернулась к мужу и долго, как-то моляще, смотрела ему в лицо. Он был удивительно хорош в эту минуту.

Странно. Она положительно манила меня. В ней было что-то животное — этот раздвоенный подбородок, эти чувственные глаза, белые тонкие руки. Казалось почему-то, что белье на ней не совсем чистое и пахнет чуть-чуть птицей, но кто же сказал, что это всегда противно?

До конца спектакля я не расставался со своей случайной знакомой. Сидел бок о бок во время действия, чувствуя ее прикосновения; взволнованный, почти увлеченный, в антрактах бродил по фойе, сыпя каламбурами, анекдотами, — болтая всякое ничто в каком-то опьянении.

В вестибюле, перед выходом, хотел просить, умолять ее о новой встрече, но она внезапно исчезла. Должно быть, замешалась в толпе и вышла с мужем.

Я шел по улице, все еще под впечатлением ее взгляда — откровенно-манящего, и пожимал плечами.

Ночь повисла морозная, — падали белые редкие звезды снега.

На первом повороте я услышал за собой спешные шаги, потом знакомый голос кликнул:

— Подождите…

Она задыхалась от быстрого бега, волосы выбились из-под белого капора.

Я молчал, пораженный.

— Наконец-то… Я очень рада, — берите извозчика и едем.

Сбитый с толку, окончательно смущенный, я молча посадил женщину в сани и мы тронулись.

— Но в чем дело?

— Ах, не спрашивайте! Нет, почему вы всему удивляетесь: «удивленный» человек!.. — вдруг от усталого полушепота перешла она к взволнованному вскрикиванию.

— Что вас поражает? Что я бегу за вами? Что вы мне нравитесь, что это не вяжется с моей приличной наружностью? Глупый! Ну, а если муж мне надоел, опротивел, опостылел? Если он гадок, ничтожен, — если я его ненавижу… понимаете — ненавижу…

Она схватила меня за руки и трясла их так, точно хотела закрепить в себе уверенность в своих словах.

Потом уже тише, наклоняясь ко мне, стала ворожить.

— А ты прекрасный, дивный… Я люблю тебя, — да, люблю. И я твоя… Я еду к тебе, чтобы быть твоей, принадлежать тебе, отдаться тебе. Мой ненаглядный, любимый… Я убежала от него — и он страдает… ах, как он страдает! Но пусть, — он мне противен… Всю ночь он будет искать меня по темным улицам города и плакать, а я буду с тобой, я буду греть твое тело, буду счастлива… да, да? счастлива? — спрашивала она, заглядывая мне в лицо. Мне почудилось, что голос ее истерически сорвался на неестественно высокой ноте. Но она не плакала, а губы счастливо улыбались.

Я заражался ее нервозностью. Я даже чувствовал легкий озноб, когда подъехал к себе и почему-то все очень торопился.

Дома я ее поил чаем, который сам приготовил, целовал ее, безумел…

Она смотрела на меня обещающими выпуклыми глазами, потом улыбнулась мне таинственно и попросила проводить в спальню.

— Сейчас, сейчас, мой милый, — шептала она пересохшими губами и льнула ко мне своим тонким телом. — Подожди, мой милый, там… я скоро позову тебя… Ну, иди, иди!..

Она вытолкала меня насильно за дверь, все целуя и горя глазами и обещая многое.

Я вернулся в кабинет и ждал.

Уже ни о чем не думал, ничего не хотел понять, весь повитый горячим ее дыханием, поцелуями, взглядом.

Быстро ходил по комнате, барабанил пальцами в окна, двигал стульями.

Наконец, не сдержался. И хотя времени прошло немного, но в нетерпении хотел скорей ее увидеть.

Вошел в спальню, — никого. Позвал тихо — остался без отклика. Тогда кинулся в уборную.

Дверь заперта. Постучал — молчание.

— Послушай, ну, голубка, — ответь же… слышишь? Я люблю тебя — я не могу больше ждать…

Снова молчание.

Тогда я нажал на ручку. Дверь поддалась.

Было темно. Я протянул руки и сделал несколько шагов вперед.

Да, вот она.

— Милая… куда ты забралась?

Она стояла выше меня — я обнимал ее колени.

— Милая…

И вдруг я почувствовал, что женщина странно как-то качнулась, точно уплывала. Я сделал еще шаг — никакой табуретки или стула под ней не было.

Она скользила в воздухе.

Тогда, как-то съежившись, присев к полу с холодными, мокрыми руками, я попятился к двери, где был выключатель.

Когда загорелся белый огонь электричества, — я увидел мою гостью.

Она тихо покачивалась на перекинутой через железную трубу ванны белой простыне.

1910 г.

ХИМЕРЫ{6}

à Georges Batault

Ce sont choses crépusculaires,

Des visions de fin de nuit.

Ô Vérité, tu les éclaires

Seulement d’une aube qui luit.

Si pâle dans l’ombre abhorrée

Qu’on doute encore par instants

Si c’est la lune qui les crée

Sous l’horreur des rameaux flottants.

Pâle voyageur, connaistu l’amour?

— Si, pauvr Mignon, jе connais l’amour!..

Париж красивее ночью со своими призрачными серыми зданиями, с узкой извивающейся Сеной, с волнующей Notre Dame, с меланхолическими садами и лихорадочными бульварами. Ночью он живет совсем иною жизнью, не похожей на жизнь дня, когда он просто большой европейский город с автомобилями и модными магазинами. Ночью Париж видит свое прошлое и бредит им. Ночью ясно, какой он старый-старый, усталый и пресыщенный… Ночью видно, как этот жаждущий жизни старик творит свой искусный намаз. Наутро он побежит опять взвинченной походкой за своей мечтой, за женщиной… Ночью он шамкает, ковыляет и часто-часто вздыхает — и я люблю его таким.

В эту сырую, туманную ночь я опять бродил по его бесконечным бульварам. Я не мог уснуть. Мое сердце стучало неровными толчками, и я боялся своей кровати. Бессонница гнала меня все вперед и вперед. Я уже не знал, по каким улицам я иду.

Было очень поздно. Даже студенты, этот смех Парижа, забрались к себе под крышу со своими любовницами. Огни в барах потухли. Несколько пьяных еще кричали. Большие крысы вышли на обычную прогулку. Они появлялись из всех домов, из всех темных углов. Их осторожный шелест слышался у каждого дерева, где валялись бумажки и апельсинные корки. Это была ночь Mardi-Gras, канун карнавала. Он обещал удовольствия, этот день. Удовольствия… Он должен был улыбаться всем, блестеть красками и сыпать конфетти… Удовольствия… Помните картины Ватто, где на изумрудной лужайке пляшут кавалеры и дамы, а из-за деревьев выглядывают амуры… Вы видели улыбающиеся лица пастушек с маргаритками у корсажа, вы видели в шелку и пудре галантных ловеласов?