Контраходцы (ЛП) - Дамасио Ален

∫ Опять приходили хроны, которые поздоровались и удалились (по-тихому), но ни одного приятеля среди них я не признал. Деревья снова зацвели или стряхнули пыль, на остальных объявились кошки, из песочной мешанины полезли кактусы, засвистали песчаные буеры, животные тайных пород оставили какие-то невероятные следы. Как ни удивительно это звучит, это ничто по сравнению с тем, что выделывалось (а именно замечательнейшее) в высоте. Слово Ларко! Они, облачные колдуны[13], они создают из ничего чистый ветер, немного воздуха и воды (света), они формуют звезды, луны, и прячут на своде, они изобретают иногда что только могут, они заставляют из клубов тумана вырастать леса, и корабли (без парусов, совсем уютные), которые незаметно сбрасывают нам дичь, когда знают, что мы после охоты остались с пустыми руками.

Еще была третья (менее яростная) волна, которую мы контрили дугой, прицепив Сова, Голгота и Пьетро к скобам (как свежее мясо). Бедолаги, их вовсе истрепало, целая коллекция ран. Ороши, вам вовсе незачем рисовать (разве? ну, если вы настаиваете!), чтобы доказать (раз и навсегда) то, что мы и так знали: аэромастер — это искусство, с которым столько нужно возиться, чтобы его выучивать, и что она бесконечно достойна своего звания (ну, насколько я знаю… говорю, чтобы выпендриться). Вам наплевать на то, что вверху, у облакунов, от тумана вы зеваете? Вы точно хотите, чтобы был рисунок? Вот вам:

III

Мое пристанище — космос

) Я это обожал, что поделаешь? Я обожал необозримое опустошенное пространство после волны — эти деревни, отныне совершенно открытые ветру, пришедшие в беспорядок укрепления, вызывающие только смешок, как будто состарившиеся за ночь, с камнем стен, смененным на песчаные ковры, словно множество драгоценностей — раскиданных и ожидающих, чтобы их подобрали. Я обожал чувствовать себя человеком, вставшим во весь рост, выпрямившимся, как и прежде, над этим превратившимся в плоскость миром, перед этим полем битвы без врага или ответного удара, где ничто не было побеждено, но все было смыто грандиозным приливом ветров, где все было обновлено и все вновь брошено к нашим ногам на нашем легком пути. Эта упрямая, в высшей степени дурацкая мечта, эта химерическая идея в один прекрасный день дойти до конца Земли, до самых вершин, Предельных Верховий, испить ветра у его истока — конец наших поисков, и начало чего? Я обожал. Может статься, мы внимаем чуду жизни как раз по таким утрам, когда недавно рассеянное сияние внезапно становится четким, льется сверху? Небо было кричаще-прозрачным, а равнина все еще дымила испарениями, мерцала свежей пудрой пыли, ступать по ней было все равно что впервые открывать земли на своем пути. Голгот не отдавал никаких распоряжений: вольная Трасса, у каждого свой темп и свой маршрут, с удовольствием от находок после буйства стихии — у тех, кто наткнется на полную бутылку, неповрежденный пропеллер, зайца-беляка или сервала, чтобы приготовить его на вертеле для вечернего бивака.

Пробудился ветер в своей первой форме — зефирине — самом доброжелательном и нежном порыве первой зари, и мы не собирались отсиживаться в такую погоду в центре гавани даже со своими сечеными ранами. Мои швы тянуло при каждом движении бедер, но я и не думал об этом, я дышал красным простором, я попирал его стопами, счастливый, как вождь странников, ступивший на землю обетованную, вдыхая каждый глоток воздуха с боязливой жадностью, всей грудью, потому что мне снова повезло, и везение продолжалось — хотя и болезненное.

— Арваль, сходишь? Может, там есть вода или люди, которым нужна помощь?

— Вот ты и иди! В последней деревне меня приняли меня за фреола-грабителя!

— Ты даже не вооружен! И у тебя нет ни глиссера на воздушной подушке, ни повозки, совсем ничего, ты идешь пешком, ноги же у тебя целы?

¬ Поселок, ставший под конец кучей дюн, — в трехстах метрах справа. Отсидевшиеся в колодцах — единственные выжившие, с которыми мы столкнулись с сегодняшнего утра, и они до того в ступоре, что не поняли ни кто мы такие, ни чего просили: немного неиспорченной воды, стул, чтобы усесться, кусок все еще непокосившейся стены, о которую можно опереть наши израненные спины. Их следует понять — ущерб колоссальный: уничтожены дома вместе с мебелью, колесницы, ветряки... Иногда все унесено, вдобавок несколько детей, немногочисленные животные. Посевы утонули в песке. Месяцы перелопачивания, расчистки, отстройки домов под порывами ветра в надежде закончить до следующего разгрома, через два или три года, и хорошо бы закончить с наименьшими потрясениями! Ожидать, когда в высотные сети попадется косяк медуз, или их пузыри проткнет удар воздушного змея. Потому что без клея медуз нет обмазки для стен, которая бы держалась; а без штукатурки – никаких чудес: известняк выветривается за три месяца, под стыками растут трещины... Забавный он, Арваль:

— Кто разведчик? Ты или я? Хочешь, я тебе свой молоток дам и по-быстрому произведу в геомастера! Никакого желания кончаться с бумером в горле.

— У меня не больше!

— Тогда не будем грабить. Да ладно, посмотри-ка на этот бардак: там еще что-то прямо стоит! Еще одна грязная саманная деревушка! Похоже, они ничего не соображают, эти убежищные придурки! Буря за бурей, а они все мучаются и восстанавливают все то же земляное дерьмо. Нет чтобы обтесать несколько блоков известняка с четырех сторон, да подогнать...

— Сделают, как ветер кончится!

— Знаешь, в этом есть некая логика. То, что не заслуживало стоять вертикально, улеглось. Неизвестно точно, с чем это связано. Иногда из двух домов — на одном уровне, одной высоты, оба в форме капли, прекрасно обтекаемые, — один выживает, а другой разваливается. Как будто был какой-то секрет, связь с землей, которая у одного была, в то время как у другого...

— А другой, как потом выясняется, земля просто терпела.

π Под таким солнцем деревушки на горизонте были видны издалека. Темные холмы на огромном медном пляже. Шторм заровнял множество впадин и сплющил дюны. Выбора четче перед нами стоять не могло: заходить в каждую из деревень, протягивать руку помощи, высвобождать тела, может быть — спасти жизни. Или просто всего лишь идти своей дорогой. Те из разбившейся на группки орды, кто шел впереди меня, сделали свой выбор: они пошли своей дорогой. Что навязываться? Идти своей дорогой, да. Но другой.

‹› С открытыми глазами рыдала измученная старуха. Из колодца вылазили дети, обсыпанные невесомым пеплом, прахом из трещин. Они обхлопывали свои плечи и бедра, отряхивали волосы. Постепенно они начинали осознавать произошедшее, начинали расспросы... Это я услышала стук из-под крышки люка. И это Альме нашла заблокированный колодец, занесенный грудой песка и припертый камнями. Они сидели под площадью, как это часто, не правда ли, бывает в одиноких деревушках: все деревенские дети, человек двадцать, и с ними мать и бабушка. В восьми метрах под землей, в простой яме. Из-за нехватки места мужчины сбились в кучи в своих хибарах на поверхности. Никто из них о произошедшем поведать не смог. Поселок растащило на три километра вниз по ветру, комета из обломков. Если бы не проходили мимо мы, кто бы разобрал ловушку? Лучше не думать об этом, люк открыли, и они были живы, по крайней мере — эти.

Старуха не желает закрывать глаз. Слезы проточили на ее густо запорошенных щеках борозды, которые теперь неумолимо углубляются. Она благодарила нас, держа за руки, так долго, так долго, а потом села на ограждение источника, до краев забитого песком. Альме разговаривала с женщинами, которые превратились во вдов, разговаривала с детьми, которые не бежали к своим домам с надрывными криками «Папа!», но непрестанно плакали, плакали, плакали… Папа!