Серая хризантема(Фантастические повести и рассказы) - Шаламов Михаил Львович
С тех пор как саратовские модники убедились в правдивости нашей рекламы, от покупателей у нас отбою не было. Приходилось разводить «усатин» водой, чтобы усы у клиентов росли не слишком быстро и количество продаваемого снадобья не уменьшалось.
Для начала мы приготовили двести четвертей «усатина» и разместили его в загородном имении Ивана Карловича. Имение стало пахнуть словно винокуренный завод («усатин» настаивался: на дорогом французском коньяке), и многие соседи-помещики начали частенько заглядывать сюда на запашок.
Я забросил парикмахерскую, перебрался в усадьбу г-на Ленца и занялся исключительно «усатином»: отвечал на письма иногородних заказчиков, рассылал по газетам рекламные объявления, отвозил на почту запломбированные посылки с зельем. Между делом я экспериментировал, пытаясь выявить новые свойства «усатина», а Иван Карлович в это время с удовольствием наблюдал, как набухает его банковский счет, поплевывал в потолок и обдумывал новые заманчивые начинания.
Мои опыты со снадобьем зашли уже далеко. Я выяснил, что неразбавленный «усатин» способен в кратчайшие сроки содействовать вырастанию усов практически на любой части человеческого тела.
Однажды Матрена, толстая и рябая служанка г-жи Ленц, мыла пол в комнате, где мы хранили запасы «усатина», а младший сын той же г-жи Ленц в шутку вылил ей на спину полуведерную бутыль. После этого Матрена подала на нас в суд, утверждая, что все ее тело тотчас же поросло щегольскими усиками и поэтому муж начал ее стесняться.
Этот процесс послужил нам прекрасной рекламой. Иван Карлович уплатил Матрене триста рублей золотом, и она уволилась из имения. Муж ее, Федор, остался, но с горя запил. Не найдя в доме трезвенника Ивана Карловича ничего спиртного, Федор по достоинству оценил вкус отменного хозяйского «усатина». Каждый раз после изрядного возлияния он начинал тяготиться человеческим обществом и искал уединения. С угрюмой обреченностью шлялся он по имению, распугивая малолетних усачей — хозяйских отпрысков.
Федор выпил треть наших запасов, но Иван Карлович не обращал на это внимания. Кажется, впервые в жизни г-н Ленц столкнулся с неразрешимой задачей. Долгое время выбирал он, вложить ли средства в перепродажу военной амуниции, оставшейся после русско-японской кампании, или заняться каким-нибудь другим, мирным делом. Кончились эти раздумья для всех нас неожиданно: Иван Карлович списался с более чем сомнительной итальянской фирмой и закупил на корню излишки животных из миланского зоопарка. Он посчитал, что саратовские обыватели охотно выложат денежки, чтобы поглазеть на разных заморских тварей, и оказался прав. Мы, простые люди, охочи до интересных зрелищ. Не учел г-н Ленц лишь одного: холодного российского климата. Доставленное из солнечной Италии зверье хирело и охотно дохло. Иван Карлович проклял все на свете.
— Уфы, герр Фасилий, — стонал мой компаньон, схватившись за свою многомудрую голову, — кторый тёйфель дернул меня брать дизе тире?! Я не должен был приобретать зверинец! Маленький фаенный спекуляций дал бы мне караздо больший доход!
Молитвы и проклятия Ивана Карловича не доходили до Всевышнего. Зверье дохло дюжинами, и к весне от всего зверинца моего компаньона остались лишь пожелтевший от старости белый медведь да Пронька — мрачная и слюнявая тварь, исправно проедавшая по пятнадцати рублей в месяц.
Кто такой был этот Пронька, одинаково похожий на лошадь и на корову, для всех оставалось тайной. Одним словом — неизвестный науке зверь. Когда зверинец ехал из Милана в Саратов, Пронька сожрал картонную этикетку со своей клетки. От длинного латинского названия на огрызке осталось лишь полуприличное словечко «гну», по которому остаток первоначальной надписи восстановить было невозможно. Только среди горожан ходили слухи, что он — потомок от мезальянса быка симментальской породы с любимой лошадью Наполеона Бонапарта. Иван Карлович продал белого медведя цыганам, а Проньку велел убрать с глаз долой — в коровник. На потомка монаршьей кобылы покупателя так и не нашлось.
Как-то поздно вечером Федор, дыша усатиновыми парами, уныло слонялся по усадебному двору, дымил старой прокуренной трубкой и искал, с кем бы подраться. Приличного партнера не находилось. Федору было скучно. Заковыристо матюгнувшись и сделав порядочный глоток из фляжки, Федор отправился искать укромное местечко для сна. Судьба привела его в коровник, где пережевывал свою бесконечную жвачку Пронька. Федор нагло потеснил животное в его стойле, дохнул ему в глаза дымом и, потехи ради, выколотил трубку о луковицу Пронькиного хвоста.
Посыпались искры. Испустив дикий вопль, Пронька вскинул задние ноги и долбанул обидчика огромным, размером с пивную кружку копытом…
Утром некому было запрячь лошадь в хозяйскую бричку. Федора искали, но так и не нашли. Г-н Ленц посулил ему «драй таузенд тёйфель» (а по-русски — три тысячи чертей) и запряг кобылу сам.
Федор объявился лишь к вечеру, бодрый, трезвый, с прекрасной окладистой бородой на месте вчерашней щетины. Одет он был во что-то жутко восточное и бесстыдно сиял дюжиной бриллиантовых перстней. Узрев слугу в таком виде, Иван Карлович долго плевался по-немецки, а потом дал ему несколько исконно русских названий.
— Сам ты выщипок собачий! — невозмутимо ответил ему Федор и хлопнул дверью.
Вряд ли, донельзя оскорбленный в лучших чувствах, Иван Карлович сохранил способность к трезвому рассуждению. Но я-то знаю, что такую бороду, как у Федора, за одну ночь не вырастишь. Уж не открыл ли кто ему секрет чудесного «бородина»? Да и алмазы на пальцах Федора были ох какие настоящие!
Я поймал его во дворе, соблазнил бутылкой «усатина» и услышал такую историю, что волосы у меня на голове зашевелились и зашуршали под шляпой. Расскажи мне об этом кто другой — ни за что бы не поверил. Но за Федора я был спокоен. В нем фантазии меньше, чем в подшитом валенке, и сочинить что-либо подобное этому мужику труднее, чем его хозяину понять смысл русской пословицы.
Вот что рассказал мне Федор, время от времени прерывая повествование громким бульканьем, с которым вливался в его глотку ароматный «усатин».
— …И вот, когда этот самый Пронька, благослови его господи, звезданул меня в лоб, я полетел черт знает куда. Потом что-то черное и мягкое стало меня выкручивать, словно тряпку, так, что у меня аж нутро наружу полезло. Потом вроде полегчало, но уж больно спать захотелось… — Федор смачно зевнул и перекрестил багровый зев сияющей пятерней. — И каким макаром занесло меня в эту туречину — не ведаю. Мужики там все носатые, злющие и не по-нашему лопочут. А бабы, те как староверки какие, до единой — в черных платках. Даже глаз не видно. И все воду на голове носят. В кувшинах. Для этого у них специальные вмятины на маковке. Я шшупал…
Походил, потыкался пару дней, оголодал. Того и гляди, в рабство продадут. Потом, прости мя господи, благословил в закоулке кулаком какого-то нехристя в шелках и одолжил у него кошель золота.
Прижился у одной вдовицы, за пару месяцев балакать по-ихнему выучился…
— Как это — «за пару месяцев»?! — оторопело переспросил я.
— Не перебивай! — цыкнул на меня Федор и продолжал: — А еще через месяц султан мною заинтересовался…
— Какой султан?
— Знамо — ихний, турецкий! Прослышал он, что я усы умею выращивать. А ему это только и нужно. У него ведь гарем… Ей-богу — сто жен! То с одной поцапается, то с другой… Глядишь: а уж усишки ему с корнем повыдергали. Ну, я их ему «усатином» и навел. Наградил он меня по-царски… — Федор с довольным видом обозрел перстни на своих пальцах. — А потом султан баловать начал: закупил у меня весь остаток зелья и давай им своих жен марать. Те усищами обрастают, а ему хохотно. И мне хорошо, от султановых-то щедрот лавочку открыл, махоньку ковровую фабричку, супругу завел молодую — не Матрене чета! Как сыр в масле катался — вишь, в какое тело вошел! А потом как-то за обедом перца нанюхался, чихнул и здесь оказался. А больше меня и не спрашивай — не знаю ничего…
