Андрей Чертков - Время учеников. Выпуск 3

Гость вдруг поспешно засобирался, вскочил со стула и стал судорожно благодарить хозяина за пельмени. Потом он кинулся как шальной в прихожую; Андрей Т. с трудом за ним поспевал, а когда рыжебородый ткнулся в темноте в этажерку со старыми газетами и журналами, приснопамятная «Спидола», что без малого двадцать лет простояла на шкафу в коридоре, не издав за это время ни песни, ни лозунга, ничего, вдруг наполнилась шумами эфира, обрывками полузнакомых мелодий, голосами, шорохами и вздохами. Потом эта какофония звуков сменилась однообразным голосом, выхваченным из какой-то радиопостановки: «…А бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго…»

Гость при этих словах почему-то прикрыл ладонями бороду, а когда ладони отнял, борода была уже никакой не рыжей, а нейтральной пепельно-серой коротенькой, ухоженной бороденкою, выдержанной в лютеранском стиле. Гость перетаптывался с ноги на ногу и почему-то не уходил.

— Простите за навязчивость, — сказал он наконец, — у вас шнурков лишних нету? А то я тут в баню сходил помыться, так какой-то негодник у меня шнурки из ботинок вынул. Не беспокойтесь, я вам верну. Адрес-то я ваш помню, вышлю бандеролью шнурки, только вот до дома доеду.

Глава 2

Ехать было, конечно, надо и ехать надо было не медля и не раздумывая. И все-таки Андрей Т., наученный разномастным опытом своих тридцати с небольшим лет, набрал номер квартиры родителей, чтобы кое-что выяснить. Трубку сняла мама. Минут двадцать она жаловалась на нынешнюю дурную жизнь, потом столько же сокрушалась о своем непутевом сыне, который думает бог знает о чем, а только не о нормальном быте, и что надо бы вернуться в семью, мало ли, что Верка вздорная, драчливая баба, ведь и сам-то он был хорош, не она одна виновата, и детям нужен отец, иначе вырастут из детей бандиты, и слава богу, что яйца подешевели вчера на рубль, так что, может, не все еще в России похерено, и не было даже щелки в ее затянутом монологе, чтобы вставить хоть точечку, хоть словечко, не говоря уже о важном вопросе по поводу их лестничного соседа.

— Конь-то? — переспросила мама, когда сыну все-таки удалось продолбить в ее словах дырочку. — Был, был, Андрюшенька, ты не поверишь, был. Десять лет как съехал, мы уже и думать о нем забыли, а тут явился. Довольный такой, с цветами, мы вначале даже не поняли, думали, может, праздник нынче какой, а он говорит, что нет, просто вспомнил своих добрых старых соседей, как мы с ним дружно жили, да как мы помогали друг другу, да как он без нас тоскует и мается в своей новой стометровой квартире на проспекте Римского-Корсакова. Да уж, как вспомню эту его «помощь» и «дружбу», так до сих пор руки чешутся. Как он пакости всем жильцам строил. А доносы как на соседей в жилконтору писал. А как он за дверью своей дежурил с утра до вечера, все записывал, кто когда домой возвращается. А детей как из-под окон гонял, кипятком ошпаривал, как в милицию жильцы за это на него жаловались. И дед твой, он же не просто так, он же из-за него свой второй инфаркт получил. Это когда Конь, пакостная его душа, заявление в военкомат подал, что видели, мол, его, твоего деда, полковника и героя войны, в сорок втором году на оккупированной захватчиками территории. Бред, конечно, но деду от этого тогда легче не стало.

Андрей Т. сглотнул, все эти истории он знал хорошо и сам во многих участвовал, сейчас его волновало другое.

— Тобой он тоже интересовался, — продолжала мать. — Как, мол, там ваш младший сыночек, да какой он был в детстве умница, не в пример своему старшему братцу, да хорошо бы с ним повидаться, и телефон твой у меня спрашивал…

Дальше слушать было необязательно. Андрей Т. скомкал разговор с матерью, соврал, что у него гости, попрощался и положил трубку.

Значит, все-таки Конь Кобылыч. Дело приобретало неприятный оттенок, и Спидлец на шкафу в прихожей своей фразой про человека рыжего явно намекал на подвох.

Только тут Андрей Т. осознал, что Спидлец, Спиридоша, Спиха вовсе не стоит на шкафу, а вот он, перед глазами, в руке хозяина, и оплавленная дыра в его теле напоминает о временах героических, когда он, Андрей Т., молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая ни о подвигах, ни о славе.

Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесенный в эти пригородные края.

Лес был исполосован просеками, оголен вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники — они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодернях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.

Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порою судорожно вздыхал, то ли от переизбытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18:00 Cпиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Версты черт мерял, да в воду ушел», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.

Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спертый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце — красное солнышко — сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.

— А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, — сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стеклышками очков. — В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.

— Как это? — Андрей Т. не понял.

— А вот так, — ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. — Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? — Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными плакатными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЕРНЯ. Гляди, гляди, — сказало за спиной солнце, — такое ни в каком кино не показывают. — Ворота живодерни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. «Тю-тю-тю, доходяги», послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. «Кушать подано», — из проема высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота. — Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, — хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передернуло. Ладно, — сказало солнце, — мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодерню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор — ну и черт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодежь, молодежь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото. — Солнце хрипло прокашлялось. — Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же все равно их забыл. А теперь открывай глаза.