Артур Кларк - Фонтаны рая

«ПРОЕКТ ОРБИТАЛЬНОЙ БАШНИ РАЗБИТ НАГОЛОВУ».

— Продолжать? — осведомился пульт.

— Еще бы! — ответил Морган, мгновенно стряхнув с себя остатки сна.

По мере того как он вчитывался в текст, первоначальное недоумение сменилось негодованием, а затем тревогой. Переправив запись сообщения Уоррену Кингсли с просьбой «Пожалуйста, позвони мне, как только сможешь», он уселся за завтрак в тщетной надежде успокоиться. Не прошло и пяти минут, как Кингсли появился на экране и сказал с притворным смирением:

— По-моему, Вэн, нам еще крупно повезло, что этот олух добрался до нас сейчас, а не пять лет назад.

— Но это самая невероятная дикость, о какой я когда-либо слышал! Что прикажешь делать? Пропустить ее мимо ушей? Если мы начнем отвечать по пунктам, то лишь создадим ему рекламу. О чем он, собственно, и мечтает.

Кингсли кивнул.

— Сдержанность — лучшая политика, по крайней мере на данный момент. Мы ни в коем случае не должны реагировать слишком бурно. В то же время его доводы нельзя и сбрасывать со счетов.

— Что ты имеешь в виду?

Кингсли внезапно сделался очень серьезным, в нем появилась даже какая-то неуверенность в себе.

— Что нам действительно предстоит решать не только технические, но и психологические проблемы. Подумай над этим хорошенько. До встречи!..

Помощник исчез с экрана, оставив Моргана еще более удрученным. Инженер привык к критике, научился обходиться с критиками; по правде говоря, технические споры с равными даже доставляли ему удовольствие, а те редкие случаи, когда он оказывался не прав, не слишком огорчали. Но одно дело — разумные оппоненты, а другое — Дональд Дак.

Конечно же, это было не настоящее имя, а прозвище: доктор Дональд Бикерстафф проявлял столь поразительную склонность отрицать, негодуя, все подряд, что поневоле вызывал в памяти легендарного диснеевского утенка. Научной специальностью доктора (в которой он добился степени, но не открытий) была чистая математика; отличался он представительной внешностью, хорошо поставленной речью и непоколебимой уверенностью в своем праве выступать с безапелляционными суждениями в любой области науки. Впрочем, как лектор он был вовсе не плох: Морган с удовольствием вспоминал старомодную публичную лекцию, которую слушал однажды в стенах Королевского общества. Потом слушателям в течение целой недели казалось, что они почти разобрались в странных свойствах бесконечно больших величин…

К несчастью, Бикерстафф никак не хотел трезво оценить свои возможности. Если бы он довольствовался тем, что прежде называли популяризацией науки! У него был кружок преданных почитателей, которые с помощью информационной службы следили за всеми его выступлениями, но круг противников был неизмеримо шире. Самые добрые из критиков высказывали предположение, что образованность почтенного доктора превысила его умственный потенциал. Менее великодушные окрестили его шутом-самозванцем. «Какая жалость, — подумалось Моргану, — что Бикерстаффа нельзя запереть в одной комнате с Голдбергом-Паракармой: они бы аннигилировали, как электрон и позитрон…» И правда, разве что полугений-полубезумец мог надеяться одолеть отъявленную, стопроцентную глупость — глупость, против которой, по выражению Гёте, сами боги бороться бессильны. Но… богов поблизости заметно не было, и Морган понимал, что и эту задачу придется взять на себя. Жаль драгоценного времени, — а впрочем, сражение с Дональдом Даком сыграет роль своего рода комической паузы; в конце концов, прецеденты тому были…

Комната в отеле — одна из четырех, что на протяжении последнего десятилетия служили Моргану временным пристанищем, — оставалась комнатой в отеле, лишенной украшений. Вернее, украшения все же были, но совсем немного; самым примечательным из них был фотомонтаж, скомпонованный так умело, что большинство посетителей принимали его за документальную фотографию. В центре композиции красовался элегантный, тщательно отреставрированный пароход — предок великого множества судов, каждое из которых становилось новым словом в кораблестроении. Пароход стоял в своем родном доке, куда удивительным образом вернулся спустя век с четвертью со дня спуска на воду, а на краю дока красовалась фигура Вэнневара Моргана. Он увлеченно разглядывал завитушки на носу корабля, а на него, в свою очередь, устремил насмешливый взгляд Изамбар Кингдом Брюнель — руки в карманах мятого, забрызганного грязью костюма и неизменная сигара в стиснутых зубах.

Каждая деталь фотографии, взятая сама по себе, соответствовала действительности: Морган и впрямь снимался у самого борта «Великобритании» — это было в Бристоле, в солнечный день, годом позже завершения Гибралтарского моста. А вот Брюнеля запечатлели еще в 1857 году, в дни постройки последнего и самого знаменитого из левиафанов той поры — парохода «Грейт Истерн»; тогда Брюнель, естественно, еще не знал, что злосчастная судьба его детища надломит его физически и духовно.

Этот фотомонтаж, которым Морган очень дорожил, ему преподнесли подчиненные к пятидесятилетию. Они задумали свой подарок как добродушную шутку — ведь именинник не скрывал преклонения перед величайшим инженером XIX века. Но Морган не однажды задумывался: не оказалась бы шутка, вопреки намерениям ее авторов, пророческой… «Грейт Истерн» поглотил своего создателя. А что, если башня поглотит его самого?..

У Брюнеля, разумеется, был свой Дональд Дак. Вернее, утята-вещуны окружали его со всех сторон, однако упорнее других был некий доктор Дайонисиус Ларднер, который безапелляционно утверждал, что ни один пароход не способен пересечь Атлантику. Любой инженер охотно вступит в бой с теми, кто пытается оспорить приводимые им факты или расчеты. Опровергнуть Дональда Дака, который упирает на доводы, не проверяемые расчетом, куда сложнее. Морган вдруг подумал, что и триста лет назад трудности были те же.

Потянувшись к своей небольшой, но бесценной коллекции печатных книг, Морган выбрал из них ту, которую читал, пожалуй, чаще других, — биографическое эссе «Изам-бар Кингдом Брюнель», написанное Ролтом. Не прошло и минуты, как он, перелистав пожелтевшие страницы, отыскал нужное место.

Брюнель проектировал железнодорожный туннель почти трехкилометровой длины — сооружение «чудовищно необычное, опасное и ненужное». Уму непостижимо, заявляли критики, что люди вынесут пытку погружением в стигийские глубины. «Кто же захочет быть отрезанным от дневного света, сознавая, что чудовищный вес горных пластов в случае катастрофы расплющит его в лепешку… грохот встречного поезда вызовет невыносимую нервную перегрузку… ни один пассажир не согласится проехать тут дважды…»