Владимир Савченко - Должность во Вселенной

«Не будет?»

«Ну конечно, Вэ-Вэ! Раз у рода человеческого такое солидное назначение, главенство в процессе смешения и развала планеты, кто же допустит его самоистребление в ядерной схватке? Попробуй потом выведи снова такую прелесть, чтобы в самый раз ума и ограниченности, трусости и отваги, похоти и заботы о потомстве, жажды приобретать, соперничества, страха потерять… Вселенная — фирма серьезная, веников не вяжет. Воспитание деятельного ужаса — именно для активации „газа тел“, то есть первично средств наступления и доставки, повышения электромагнитного излучения от средств связи и наблюдения, ускорения распада и деления атомных ядер в реакторах и так далее. Без боязни ядерной гибели „прогресс“ нынче совсем был бы не тот. Так что не слишком прав автор Гиты, не целиком „…тщетны дела неразумных, их знания тщетны“».

Пец опомнился. Не было с пора с Корневым, не с кем было теперь спорить. Это он сам, споря с собой, додумал и развил мысль, которая могла бы принадлежать Александру Ивановичу. «Плохо, — осудил себя директор. — Поддаюсь?…»

А процессия приближалась к широкому извиву реки, в который выдавался мысом обрыв, к месту, где отвал глины у свежевырытой могилы и возле дощатый помост, обитый красным с черным. Валерьян Вениаминович брел в сторонке, смотрел на все с сомнением и растерянностью. «Человек живет для знания» — этот тезис он исповедовал всю жизнь. Но… если даже Корнев, интеллектуально мощный, деятельный человек, не выдержал напора знаний, хлынувшего из Шара, из MB — и ведь объективных научных знаний! — каково же придется другим, послабее, когда и до них дойдет?

«Вот они идут — встревоженные, озадаченные фактом смерти: был человек — и нет. Действиями и чувствами участвуют в ритуале, который, если взглянуть строго, лжив и фальшив от начала до конца. Санитарная, собственно, операция. „Зарыть, чтобы не воняло“, — как написал о. своем теле Лев Толстой в первом варианте завещания. „Отдадим последний долг“, „от нас безвременно ушел…“, „придите, и отдадим последнее целование“, прощание с А. И. Корневым — а что общего с настоящим Корневым у той запаянной в ящик червивой падали?!»

(В отличие от других, Валерьян Вениаминович знал, что находится в гробу, видел. Пока улеглась паника после вспышки, пока бойцы охраны вернулись к зоне, пока связывались с верхними уровнями, пытаясь узнать, что случилось, — а там никого не было по позднему времени; пока с многими предосторожностями и задержками поднялись на крышу, минул земной час. Шесть суток по времени крыши — где к тому же от накалившихся обломков и электропожаров аппаратуры было весьма тепло. Труп Корнева, исковерканный падением, с раздробленным черепом и костями, разорванными внутренностями — успел основательно разложиться. «Лопатами сгребали», — с некоторой виноватостью доложил Пецу комендант Петренко, указывая на содержимое гроба.)

«Идут — и всяк гонит от себя мысль, что и с ним может случиться такое. „Умирают другие, не я“, — тешит каждый себя иллюзией. „Тайна смерти“ — обратная сторона „тайны жизни“. Не понимаем ни то, ни другое (или боимся признать, что нет здесь ни тайны, ни смысла?), так хоть подменим „таинством погребения“, хороводом вокруг праха. И я к этой фальши руку приложил: „погиб при исполнении эксперимента“. Как же, все должно быть благопристойно…»

А процессия — юркая пыльная змейка при взгляде через НПВ — теперь сворачивалась в кольцо в нужном месте, втягивая волочащийся по дороге хвост. Снимали с машины гроб, возносили на помост. Оркестр после паузы заиграл марш из си-минорной сонаты Шопена — марш, который второе столетие играют на всех похоронах. Сдержанно-угрюмое начало его далеко разнеслось над притихшей степью. Валерьян Вениаминович (он стоял в тени дубков, смотрел издали, сняв очки), который не хотел и не мог позволить себе раскиснуть, добыл из памяти песенку; ее распевали на этот мотив в детстве, ни во что и ни в смерть не верящими мальчишками:

Умер наш дядя —как жаль, что нет его!Он нам в наследствоне оставил ничего…

«Именно: он нам в наследство не оставил ничего. Даже хуже, чем ничего — отрицание всего. Слышите, вы: нет ничего, ничто не сотворено, все только кажется нам. Вы скорбите — но нет скорби! Нет ни радости, ни отваги, ни страха, ни отчаяния, ни желаний, ни жизни, ни смерти — все это только ложное отношение живой плоти к себе самой, чувственные фантомы, с помощью которых натура делает с нами что захочет. Для усиления скорби оркестр наигрывает похоронный марш — но ускорение времени легко превратит его в твист!»

А тетя хохотала,когда она узнала,что дядя нам в наследствоне оставил ничего, —

драматически наяривали под Шопена трубы на холме.

«Хохочи, тетя! Он и сам посмеялся бы над этой церемонией, Александр Иваныч-то, над показушным самообманом. После покорения Меняющейся Вселенной, после наблюдения жизней многих миров, понимания их глубинных законов — удостоиться высокой чести погребения по первому разряду с музыкой и речами! Хохочи, тетя! Там, наверху, в эти минуты возникают и уничтожаются Галактики, звезды, планеты с мириадами внешне разных, но одинаковых в своем заблуждении разумных существ, которым кажется, что микроскопические, микробные драмы их жизни, их горе и радости, их дела, победы и поражения — единственно важны, а прочий мир лишь фон…»

А тетя ха-хххаа-та-ала…

«А тетя хах-хата-аала!..» — издевательски отдавалось в мозгу.

Струилась по степи и над рекой скорбь — и не было скорби: нечто простое, от стихий. Соединяло толпу уважительное любопытство к тайне смерти — и не было ни уважения, ни любопытства, ни тайны. Высокими голосами пели трубы, глухо и грустно рычали басы, подвывали валторны, пробуждая печаль жизни, — и не было ни печали, ни жизни: пустое шевеление субстанции.

…И только когда музыка шопеновского марша, оторвавшись от пошлого напевчика, взметнулась в синее жаркое небо воплем неизбывной тоски и страдания — у Валерьяна Вениаминовича сдавило горло, сам по себе затрясся подбородок. Он, ничего не видя, отвернулся, шагнул, уткнулся лбом во что-то с шершавой корой; плечи его и спина заходили ходуном от долго сдерживаемых рыданий.

Была скорбь, была. Была боль: жизнь расставалась с жизнью. И было горе — чернее черного. Плакал старик, нашедший сына — и потерявший его.

«Гордый мальчик! Он не мог смириться, не мог простить себе, что так запутался, что не был хозяином жизни, а только казался. Он думал, что ум и труд делают его всесильным, — и не пожелал смириться с унижением… мой гордый страстный мальчик!..»