Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

— Правда, прекрасно? — спросила Френсис, прижимаясь к Петру-Амае.

— Я всегда любил Ренуара, — сказал Петр-Амая, погладив по голове Френсис.

За обедом Петр-Амая рассказывал о том, чего не могла видеть Френсис на экране во время визита высоких гостей. Она искренне огорчилась, услышав о неожиданном недомогании своего патрона Хью Дугласа, и расхохоталась, узнав, что первую медицинскую помощь Шеф получил от самого Председателя Президиума Верховного Совета СССР!

— Как это хорошо, когда высокий государственный деятель умеет делать еще что-то человеческое, — заметила она задумчиво. — Наш президент любит вспоминать, что в молодости он работал в механической мастерской своего дяди.

— Ну, ваши президенты, в основном, были юристы, бизнесмены, ученые и даже киноартисты, — напомнил Петр-Амая.

— Нет, все-таки это хорошо, что ваш президент врач. Это вызывает доверие и уважение. В кухлянке и малахае он показался мне совсем простым человеком…

Потом Петр-Амая со слов матери поведал, как происходила трапеза в яранге.

— И они пытались обходиться одними охотничьими ножами? — с интересом спрашивала Френсис. — Должно быть, это было страшно забавно!

— Мама говорит, что еда им очень понравилась, и ваш президент даже велел записать несколько рецептов.

У временных обитателей бригадного дома вошло в привычку каждый вечер перед сном совершать небольшую прогулку по тундре, в окрестности, представляющие занесенную снегом долину небольшой речки.

— Когда у меня родится ребенок, — мечтала вслух Френсис, — мне бы хотелось жить в такой тишине.

— Ты и будешь жить здесь, пока наш сын не окрепнет, — ласково сказал Петр-Амая.

— Ты все-таки уверен, что будет сын?

— Ты же сама сказала!

— Да, врач в Анкоридже сказал мне, что будет сын… Но вот моя мать говорит, что нельзя быть уверенным, пока человек не появится на свет. И вообще, она считает, что это грешно — предсказывать, кто будет. Желать можно, но безмолвно, и не надо говорить о своем желании вслух, чтобы не рассердить богов.

— Каких богов?

— Ну, наших, эскимосских, — простодушно ответила Френсис, не заметив насмешки в вопросе.

— А потом, когда вырастет ребенок, окрепнет, можно и в Уэлен переселиться. В отцовский дом.

Скрип снега был громким и резким в тишине тундры, и голоса уходили и гасли совсем рядом.

Оба они, и Френсис, и Петр-Амая, инстинктивно избегали трудных вопросов: о своем неоформленном браке, будущем гражданстве новорожденного. Как-то зашел разговор об этом, и Френсис с неожиданным благоразумием посоветовала:

— Пусть время рассудит. Для нас главное одно: счастье и здоровье нашего будущего ребенка. Все остальное не так уж и важно.

Дни заметно становились длиннее. Весенняя пурга сменялась солнечными долгими днями, съедающими ночное время. Да и ночи от ослепительного снега и ясного неба казались светлыми, хотя полночного солнца еще не было: оно еще уходило за горизонт, но уже ненадолго.

Петр-Амая вставал рано и около часа бегал по берегу озера, наслаждаясь утренней свежестью, светом и воздухом. Если задувала пурга, он выходил обнаженный в ветер и снег и принимал, как он называл, «тундровый освежающий душ».

После плотного завтрака садились за работу, компонуя книгу, пытаясь расположить в логической последовательности огромный материал.

— А почему бы не издать «Энциклопедию Берингова пролива»? — как-то спросила Френсис.

— Книга по содержанию фактически и будет энциклопедией. Но такого рода издания обычно не читают. Их ставят на полку и лишь время от времени обращаются к ним за какой-нибудь справкой. А я хочу заставить людей прочитать эту книгу. Кстати, эта идея не новая. Ты знаешь книгу ЮНЕСКО «Северяне сами о себе»?

— Как же! Она есть даже в нашей кингайлендской библиотеке на английском и эскимосском языках.

— А она ведь по существу тоже энциклопедия, — сказал Петр-Амая. — Я прочитал в письмах Евгения Таю к Майклу Гопкинсу, как создавалась книга ЮНЕСКО. Там тоже была мысль сначала создать арктическую энциклопедию. Но Евгению Таю удалось убедить международную организацию издать именно книгу. На главных европейских языках и на главных северных — эскимосском, чукотском и саамском.

Обычно за работой Френсис вдруг останавливалась, отставляла в сторону бумаги и начинала пристально смотреть на Петра-Амаю, будто видела его впервые. Сначала Петр-Амая не замечал этого взгляда, погруженный в работу, или делал вид, что это не имеет к нему отношения. А потом, не выдержав, бросал работу и принимался целовать Френсис, шутливо говоря:

— я тебя взял сюда, чтобы ту мне помотала, а не мешала работать.

— А я тебе и помогаю, — лукаво говорила Френсис. — Я читала в одной книге, что любовь очень способствует творческой работе, а для поэтов даже является главным источником вдохновения.

— Ну, положим, я далеко не поэт, — с улыбкой отвечал Петр-Амая. — Но если честно признаться, то я счастлив наконец оказаться с тобой наедине. Утром, когда я просыпаюсь от солнца, я думаю о том, как хорошо бы нам с тобой всегда жить вот так вдвоем, чтобы никто не вмешивался в наше счастье, не портил его…

— Давай станем оленеводами! — вдруг предложила Френсис.

— У нас это не получится, — ответил Петр-Амая.

— Почему?

— Потому что из эскимосов хороших оленеводов не выходит.

— Ну тогда будем плохими оленеводами… Должны же быть где-то и плохие оленеводы?

На южных склонах сопок при низких лучах солнца уже можно было различить матовую поверхность, словно снег облили глазурью: это незаметно стаяли за долгий солнечный день первые, быть может, только еще доли миллиметра снегового покрова.

Иногда вечером смотрели какой-нибудь старый кинофильм или постановку, заряжая древний видеокассетный аппарат. Усаживались в кресла в гостиной, выключали картинную галерею и уносились в прошлое. Здесь были старинные кинофильмы, снятые по сценариям Евгения Таю и других чукотских авторов, документальные ленты, видеозаписи драматических спектаклей.

Теперь, конечно, немного смешно и даже досадно было видеть, каким примитивным и диким изображался эскимос или чукча до революции. В старой пьесе Сельповского, известного в прошлом веке советского поэта, председатель туземного Совета — Умка Белый Медведь — был выведен таким дремучим дикарем, что даже непонятно, как его могли терпеть собственные земляки. Или другое — инсценировка романа писателя того же времени «Белый шаман». Петр-Амая прекрасно знал, что никакого деления ни на белых, ни на черных шаманов в чукотском или эскимосском обществе не было. Петра-Амаю удивляло, что никто из чукчей и эскимосов не протестовал против такого искажения и истории, и подлинного национального облика народов.