Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

А вот и дорога. Не то чтобы шоссе, но все же дорога. Xоть и занесена снегом, но вот явные колеи от колес, от машин. Значит, ездят тут. Что ж, пойдем по дороге. Вправо, влево? Черт знает. Ладно, влево.

Ноги не идут. А надо идти.

Сколько уже отмахал? Километр, два? И хоть бы один указатель. Куда я вышел? Не понять. Терра инкогнита. Туман наползает полосами, затягивает дорогу и лес. Никто никогда по этому проселку не ездит.

Уже больше часа тащится Круглов по дороге. И кажется ему, будто во сне он видит два светящихся глаза в туманных ореолах…

Скрежет тормозов. Грузовик останавливается, из окошка зло кричит шофер:

– Тебе, отец, жизнь надоела? Идешь-шатаешься, под колеса чуть не угодил!

Круглов тупо смотрит на молодое толстощекое лицо.

– До Ленинграда далеко?

– Чего? – не слышит водитель. – Чего ты бормочешь?

– До Ленинграда…

– Это ты в Питер идешь? – хохотнул шофер, – Ну даешь, отец! Садись, довезу тебя до Всеволожска. А там электричка.

Он глядит, как Круглов беспомощно пытается занести ногу на ступеньку кабины.

– Пьяный ты, что ли?

Спрыгнув, шофер подхватывает Круглова под мышки, подсаживает в кабину. И, снова сев за руль, в слабом свете приборной доски всматривается в неожиданного пассажира.

– Вы мокрый весь, – говорит. – По лесу, что ли, ходили?

– Ошибка, – бормочет Круглов.

– Чего?

– Ошибка…

Парень, покачав головой, трогает машину. Гонит вовсю. Наверное, учуял, что с этим человеком что-то неладно.

Вот станция, слабо освещенная двумя-тремя фонарями, тоже изнемогшими от непогоды, от трудного начала весны. На перроне пустынно, если не считать сидящего на скамейке человека – согбенной неподвижной фигуры в тулупе или в салопе, не разберешь.

– Бабуся, – обращается к ней шофер, – не подскажешь, когда электричка на Питер?

Фигура поднимает усатое лицо:

– Кривожопый стекольщик тебе бабуся.

– Ну ошибся я, – обижается шофер. – Сразу кривожопый… Когда электричка?

– В десять сорок.

– Вы посидите тут. – Шофер усаживает Круглова на скамейку.

Он довез ненормального пассажира до станции, ни копья с него не получил, плюнуть бы да уехать, поскорее до теплого домашнего уюта добраться, а что-то держит его тут. Как последний дурак, идет к кассе, стучит в непрозрачное стекло, выкладывает кровные сорок копеек, возвращается к Круглову, сует ему билет:

– Возьмите. Поезд через полчаса – дотерпите? Ну, счастливо вам.

Плохо помнит Круглов, как сел в электричку, как ехал сквозь тусклую муть, трясясь от быстрого движения, а может, от озноба. Плохо помнит, как добрался до Купчино, до Будапештской улицы, – ноги сами довели. Говорят, так бывало, когда-то давно, в великую лошадиную эпоху, у смертельно уставших лошадей.

Галя, уснувшая в кресле, слышит, как пытаются вставить ключ в замочную скважину. Стряхнув сон, бежит в переднюю, щелкает выключателем, отворяет дверь.

– Господи!

Только это и смогла вымолвить. Сдирает с Круглова тяжелую и мокрую одежду, неподъемные от лесной воды ботинки, тащит его, полуспящего, полуживого, в ванную.

Уже лежа в теплой воде, Круглов просыпается от собственного кашля. Он видит Галю в дверном проеме, хрипло спрашивает:

– Который час?

– Без четверти три. Где ты был, Юра?

– Седьмого марта, – бормочет Круглов, закрыв глаза. – Ты напиши… срочно те… телеграфь… чтобы ничего… никуда…

– Кому – напиши? Что – седьмого марта?

– Седьмого… Нет, нет… ошибка это… Ошибка, ошибка…

– Какая ошибка? Юра, я не понимаю, о чем ты…

Но Круглов опять уплывает в мутное беспамятство.

Когда возвращается сознание, он видит, что лежит в своей постели, под привычным одеялом, а рядом на тумбочке – чашка с красноватым питьем, флакончики какие-то, градусник, металлическая коробочка, в какой кипятят шприцы. Серенький день глядит в окно, не обещая радости. Круглов соображает, что болен, что сильный жар у него.

– Галя, – хрипит он.

И заходится в приступе кашля. Опять обступает его докрасна раскаленная страна фантастических снов. Ох, это скорострельные пушки бьют с немецкого миноносца… торпедный катер, выйдя на редан, мчится сквозь всплески огня, и он, Круглов, в шлеме и защитных очках, вцепился в рукоятки пулемета, прицеливается… Толчок! Сброшены обе торпеды… Что-то больно жалит в руку… Осколок?..

Он открывает глаза и видит склоненное над ним Галино лицо.

– Тихо, тихо. Не дергайся, – говорит она.

Выдернув иглу шприца из его руки, массирует ваткой место укола.

– Ну как ты, Юрочка? – устало улыбается Галя.

– Что со мной? – с трудом шевелит он языком.

– Воспаление легких. Двустороннее. Ты совсем очнулся?

Он хочет сказать, что надо в больницу, нельзя же с тяжелой болезнью дома… измучается же она… но сил нет… совершенно нет сил… никогда не болел, и нате вам… двустороннее…

Теперь что-то африканское, обезьяны прыгают… ах, это Клеопатра выскочила из клетки… Стой, куда ты?.. Назад, нельзя по деревьям… Он бежит по какой-то аллее, в густой тени платанов, а впереди – горы, и откуда-то появляется Штейнберг, на нем штормовка, соломенная шляпа и почему-то красный галстук… Красное – знак опасности?.. Знак опасности… Лицо у Штейнберга замкнутое, суровое, он предостерегающе взмахивает рукой…

Жарко, жарко. Круглов просыпается весь в поту и видит в окне четырехугольник ночного неба с одинокой звездой в левом верхнем углу. Горит на тумбочке настольная лампа, завешенная полотенцем. А сухость во рту такая, какая бывает только в Сахаре. Почему в Сахаре? – сам удивляется географической мысли. А, вот почему: сухость – Сахара… звучит похоже… Черт знает что…

Повернув голову, Круглов видит на диване у противоположной стены фигуру спящего человека, укрытую пледом. Галочка. Бедная девочка, сморило ее. Спи, Галка, спи. Вот только попить бы. Он тихонько шарит рукой по тумбочке – ох! Что-то падает и разбивается со звоном. Галя вскакивает с дивана и, запахивая халатик, подходит к постели Круглова. Вот те на! Это не Галя. Незнакомая маленькая женщина с круглым, как луна, лицом, в очках.

– Извините, – бормочет Круглов. – Я хотел…

– Хотите пить, Георгий Петрович? Сейчас.

Какая вкусная, какая прохладная вода. Он выпивает полную чашку, просит еще.

– Кто вы?

– Елизавета Иванна я, – приветливо сообщает маленькая женщина. – Медсестра я. С Галиной Леонидовной работаю.

– А где Галя?

– Она меня попросила у вас подежурить. А сама улетела. Беда там случилась. Галин папа умер.

Сиротливо мерцает в окне одинокая звезда. Боже, какое одиночество… ужас какой…

– Выпейте, Георгий Петрович.

Его губ коснулось холодное стекло. Он открывает глаза, послушно пьет из рюмочки, морщится от горького вкуса капель.