Томас Диш - Щенки Земли

— Убейте его, — ровным голосом сказал Скиллиман. — Теперь вы не можете просить меня высказаться еще яснее.

— Убить его?

— Во время побега. Вы ведь видите, он повернулся к нам спиной. Он потерял одеяла в своем стремлении удрать. Вы уже были обязаны его застрелить. Эта сцена вполне в духе древнейших традиций.

Хааст, должно быть, выказал еще какую-то нерасположенность к его предложению, потому что Скиллиман продолжал давить:

— Убейте его. Вы должны. Я вам логически продемонстрировал, что продолжение его присутствия в лагере «Архимед» может иметь одно-единственное последствие. Его возрастающий интеллект скоро сделает невозможным для любого из нас быть совершенно уверенными в себе, когда мы окажемся в той паутине, которую он так умно плетет вокруг нас. Я говорил вам, о чем он болтал с ними сегодня — о побеге! Он говорил, что именно побег мог бы быть тем, что можно довести до конца, несмотря на то что мы подслушиваем все их планы! Вообразите, какое презрение он должен чувствовать к нам! Какую ненависть!

Я мог видеть в своем воображении голову Хааста, слабо покачивающуюся из стороны в сторону.

— Но… я не могу… я не смогу…

— Вы должны! Вы должны! Вы должны! Если не вы сами, тогда назначьте одного из охранников. Вызовите добровольца. Один из них пожелает помочь вам. Я уверен.

Усердный тут же с усердием предложил свою кандидатуру:

— Я, сэр?

— Отставить, вы! — сказал Хааст без единого признака слабости в голосе. Затем, униженно, Скиллима-ну: — Я не мог бы позволить ни одному из охранников… застрелить…

— Тогда воспользуйтесь вашим собственным пистолетом, сэр. Если вы не сделаете этого, и сейчас же, у вас никогда не будет уверенности, что вы уже не попали в его паутину. Вы создали этого Франкенштейнова монстра, вы и должны его ликвидировать.

— Я не могу сам. Я его знаю… слишком часто… и… Но вы? Если бы пистолет был в вашей руке?

— Дайте мне его! Я отвечу вам сразу же.

— Охранник, дайте доктору Скиллиману ваш пистолет.

В затянувшейся после этого объяснения тишине я поднялся и повернулся кругом, чтобы ощутить промозглую сырость ветра, дующего прямо в лицо.

— Ну? Ну, Саккетти? Нет ли у вас чего-нибудь такого, о чем вам очень хотелось бы поговорить? Рифмованного двустишия в качестве наследия? О другой щеке? — В напряжении его голоса было что-то такое, что наводило на мысль о его не вполне безопасной посадке в седле своей воли.

— Я скажу. Я хочу поблагодарить вас. Так чудесно побывать здесь снова. Так невыразимо чудесно. Ветер. И еще… не будете ли вы так любезны сказать мне, это ночь… или день?

Ответом было молчание, а затем пистолетный выстрел. Другой. Всего семь.

Казалось, что после каждого мое счастье ограничивается кругом все нового и нового диаметра.

«Жив! — думал я. — Я жив!»

После седьмого было долгое-предолгое молчание. Затем Хааст сказал:

— Это ночь.

— Скиллиман?..

— Он расстрелял свои пули по звездам.

— Буквально?

— Да. Он, кажется, старался накрыть пояс Ориона.

— Не понимаю.

— Когда карты раскрылись, вы оказались недостаточно крупной мишенью, Луис, для его значительно более грандиозной злобы.

— А последняя пуля? Предпринял он?..

— Возможно, у него было такое намерение, но он так и не осмелился. Я выпустил последнюю пулю.

— Я все еще не понимаю.

Баритоном, немного низким от простуды, Хааст промурлыкал мелодию «Я лестницу построю в рай».

— Хааст, — сказал я, — вы?..

— Мордикей Вашингтон, — сказал он. Он положил мне на плечи оба упавшие одеяла. Я начал соображать.

— Мы поступим наилучшим образом, если спустимся вниз.

Элементы Исхода.

Хааст/Мордикей отвел меня в комнату как раз напротив старого театра, куда, когда я создавал свой Музей Фактов, поместили на хранение оборудование его Magnum Opus. Охранники проявили большую заботу об Усердном, чем об мне; Ус. громко протестовал и артачился, сопротивляясь их грубому с ним обращению.

Оборудование было поставлено точно так же, как в тот вечер большого фиаско (как я судил тогда об этом). Ус. и я заняли места соответственно Хааста и Мордикея. С ошеломляющей, благодарственной приостановкой всех логических рассуждений со всеми их силлогизмами, я дал возможность опутать себя проводами и закрепить их на мне. Должно быть, в этот момент до меня дошло или мне шепнули, к чему я готовился, и, должно быть, корил себя за последствия. Я помню появление пустоты после того, как щелкнул рубильник. Открыв глаза, я увидел…

И половиной моего изумления было именно это: я вижу!.. свое собственное тело, мешок болезней и старая плоть, очень близкая к мертвой. Это тело шевелилось; глаза были открыты — в темноту; руки поднялись к лицу; лицо провалилось в них.

Я глядел на свою плоть с почти обморочным восхищением. Могу ли я называть ее моей собственной? Или в большей своей части она все еще принадлежит Усердному?

Элементы Исхода, продолжение.

Мордикей объяснил, как в первые месяцы их пребывания в лагере «А» был изобретен некий код, с помощью которого заключенные могли связываться друг с другом тайно, не возбуждая подозрений. Вся их пустая «алхимическая» абракадабра представляла собой криптошифр, более сложный, чем египетское письмо, и запутанный частыми полетами свободной фантазии — статика в действии, — лучший способ увильнуть от компьютеров АНБ. Как только установился этот язык, было предпринято несколько исследований, но наиболее обещающим оказалось одно, к сути которого вплотную подошли Шипанский и др. во время их последней мозговой атаки: механическое копирование и хранение записей сигналов разума в соответствии с идеями работ Фроли из Кембриджа. — Нас остановило рассмотрение проблемы: как получить копию разума из хранилища? Единственным чувствительным контейнером для этого могло быть только другое человеческое тело

Придя к этому выводу, Мордикей и его приятели пришли и ко всем последующим — какое бы они ни разработали устройство, оно должно обеспечивать запись и воспроизведение за один проход, т.е. это должен быть прибор для возвратно-поступательного перемещения разума. Что они должны быть в состоянии создать такой прибор при минимальном объеме реального экспериментирования под постоянным прикрытием жульничества с Magnum Opus; что его конструкция должна быть спроектирована таким образом, чтобы истинное назначение не смогли распознать инженеры-электронщики, которые будут вызваны для освидетельствования его безвредности; и что они должны добиться успеха при проведении с его помощью самой первой операции — это наиболее устрашающее доказательство могущества Паллидина, которое мне уже пришлось наблюдать.