Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947

То и дело щелкал затвор фотоаппарата, и Джозеф переводил кадр. Щелк – перевел. Щелк – перевел…

Морено, Морелос, Сантина, Гоме, Гутиерре, Вилланусул, Урета, Ликон, Наварро, Итурби… Хорхе, Филомена, Нена, Мануэль, Хосе, Томас, Рамона… Этот – путешествовал, эта – пела, у того было три жены. Один умер от одной болезни, другой – от другой, третий – от третьей. Четвертого застрелили, пятого – пырнули ножом. Шестая просто упала замертво. Седьмой умер от пьянства, восьмой – от любви. Девятый свалился с лошади, десятый кашлял кровью, у одиннадцатой остановилось сердце… Двенадцатый – тот любил посмеяться. Тринадцатый – слыл прекрасным танцором. Четырнадцатая была первой красавицей. У пятнадцатой было десять детей. Шестнадцатый – один из этих детей, так же как и семнадцатая. Восемнадцатого звали Томас – он чудесно играл на гитаре. Следующие три выращивали маис. У каждого было по три любовницы! А двадцать второй никогда не знал любви. Двадцать третья продавала на площади перед оперным театром маисовые лепешки – прямо там же и выпекала их на маленькой угольной жаровне. А двадцать четвертый бил свою жену – теперь она, гордая и счастливая, разгуливает по городу с другим, а он стоит здесь, навсегда возмущенный такой несправедливостью… А двадцать пятый захлебнул в легкие несколько кварт воды из реки – его выуживали сетью… А двадцать шестой был великим мудрецом – только теперь его мозги сморщились, как сушеная слива…

– Хочу сделать цветные фотографии каждого из них. А также записать имена и кто от чего умер, – сказал Джозеф. – Из этого может получиться забавная книжонка. Только представьте себе: сначала краткая история чьей-то жизни – а потом фотография, как он уже стоит здесь.

Джозеф тихонько похлопывал тела по груди. Звук получался глухой, словно он стучался в двери.

Мари с трудом продиралась сквозь опутавшую коридор вязкую путину воплей. Стараясь держаться ровно посерединке, она размеренно, не глядя по сторонам, шагала к винтовой лестнице. За спиной ее то и дело щелкал затвор фотоаппарата.

– И для новеньких место осталось, – сказал Джозеф.

– Si, senor. Места здесь еще много.

– Да уж, не хотелось бы быть следующим… в вашем списке кандидатов.

– Эх, senor, кому ж этого хочется.

– А как насчет того, чтобы купить у вас одного… из этих?

– Что вы, что вы, senor! Нет, senor!

– Ну, я заплачу вам пятьдесят песо.

– Да нет же, нет, senor! Нет!

На рынке с шатких лотков продавали оставшиеся после фиесты Смерти леденцовые черепа. Женщины-продавщицы, замотанные в черные rebozo, почти не разговаривали друг с другом, лишь изредка перекидывались словечками. Перед ними был разложен товар: сладкие скелетики, сахарные трупики и белые леденцовые черепушки. На каждом из черепов причудливыми буквами было выдавлено какое-нибудь имя: Кармен, или Рамон, или Тена, или Гуермо, или Роза. Стоило все дешево – праздник закончился. Джозеф заплатил песо и купил парочку черепов.

Мари стояла рядом с ним на узкой улочке и смотрела, как смуглолицая продавщица складывает в пакет леденцовые черепа.

– Только не это, – проговорила она.

– А почему бы и нет? – возразил Джозеф.

– После всего, что было там…

– В катакомбах?

Она кивнула.

– Но они же вкусные, – прищурился он.

– Не знаю… Вид у них довольно ядовитый.

– Только из-за того, что они сделаны в форме черепушек?

– Да нет. Просто они плохо проварены… К тому же ты не знаешь, кто их делал – может, у этих людей вообще дизентерия.

– О Господи, Мари. Да у всех мексиканцев дизентерия.

– Ну и ешь их сам! – огрызнулась она.

– Увы, бедный Йорик… – продекламировал Джозеф, заглядывая в пакет.

Они двинулись по узенькой улочке, зажатой между высокими домами, где рамы на окнах были выкрашены желтым. Из-за их розовых решеток пахло острым tamale [Мексиканское блюдо: толченая кукуруза с мясом и красным перцем] и слышался плеск воды по кафельному полу. Чирикала домашняя птичка в клетке из бамбука, кто-то исполнял на пианино Шопена.

– Надо же, здесь – и вдруг Шопен, – сказал Джозеф. – Потрясающе!.. Кстати, довольно интересный мост. Подержи-ка. – Он отдал жене пакет с леденцами и принялся фотографировать красный мост, соединяющий два белых здания, по которому шагал мужчина в serape – ярко-красной мексиканской шали. – Прекрасно!

Мари шла и смотрела на Джозефа, потом отворачивалась от него – и снова смотрела. При этом губы ее беззвучно шевелились, шея была неестественно напряжена, а правая бровь слегка подергивалась. Мари то и дело перекладывала пакет с леденцами из одной руки в другую – точно несла ежа. Вдруг она споткнулась о бордюр, неловко взмахнула руками, вскрикнула и… уронила пакет.

– О Господи! – Джозеф поспешно подхватил пакет с земли. – Посмотри, что ты наделала! Нескладеха!

– Нет, наверное, мне лучше было сломать лодыжку… – пробормотала Мари.

– Это же были самые лучшие черепа – и ты их испортила. А я так хотел привезти их домой и показать друзьям…

– Прости меня, – еле слышно сказала она.

– Прости, прости!.. – с досадой выкрикнул Джозеф, мрачно заглядывая в пакет. – Черт-те что! Где я теперь найду такие? Нет, это просто невыносимо!

Поднялся ветер. На узенькой улочке не было ни души – только Мари и Джозеф, почти зарывшийся лицом в свой пакет. Никого. Только они вдвоем, вдалеке от всего мира, за тысячи миль отовсюду – откуда ни возьми… А вокруг- пустой, ничего не значащий для них город. И голая пустыня, над которой кружат ястребы.

Чуть впереди, на крыше оперного театра, сверкали фальшивым золотом греческие статуи. В какой-то пивнушке надрывался граммофон, чужие слова уносил ветер.

Джозеф закрутил верх пакета, чтобы тот не раскрывался, и с досадой сунул в карман.

Они как раз успели на гостиничный ленч к половине третьего.

Сидя за столиком напротив Мари, Джозеф молча зачерпывал ложкой альбондигасский суп. Пару раз Мари весело заговаривала с ним, указывая на настенные фрески, но он только хмуро смотрел на нее и молчал. Пакет с разбитыми черепами лежал рядом на столе…

– Senora…

Коричневая рука убрала со стола суповые тарелки. Вместо этого появилась большая тарелка с энчиладами [Блинчик с острой мясной начинкой].

Мари подняла взгляд.

На тарелке лежало шестнадцать энчилад.

Она взяла в руки вилку и уже потянулась, чтобы взять себе одну штуку, но вдруг что-то ее остановило. Она положила вилку и нож по обеим сторонам тарелки. Оглянулась, посмотрела на расписные стены, затем на мужа… Взгляд ее снова вернулся к энчиладам.

Шестнадцать. Одна к одной – вплотную друг к другу. Длинный ряд…

Мари принялась считать их.

Один, два, три, четыре, пять, шесть.