Михаил Харитонов - Лапсанг Сушонг

Он сел, взял гитару, дёрнул струну. Настроился. Побренчал немножко — так, сяк, наперекосяк. Наконец, нащупал мелодию.

— Кошка хочет курить. У кошки намокли уши. Кошка хочет скулить: ей, как и собаке, хоть кто-нибудь нужен…

Тер ударил по струнам и запел смелее и громче:

— Над кошкой плывут облака, московские звезды щекочут лапы. Хотя бы немного молока, и можно быть сильной, но нужно быть слабой…

В стенку постучали.

— Чёрт!.. — Тер положил гитару. — Я забыл. Там у них ребёнок. Ладно, пускай. Хорошая песня, только очень… женская, что ли.

— Интересно, когда её напишут, — вздохнул Лбов.

— А может, сейчас. Вот представь: кто-то сейчас сидит, сочиняет, а мы уже поём… А может, уже сочинил…

— Ну... — Лбов отпил ещё немного вина. — А мне одна ерунда в голову лезет. В основном кино ихнее.

— Мне, похоже, кино не смотреть ещё долго. Ну хоть что-нибудь приличное снимут?

— Нашего ничего не помню. Один Голливуд. Но там крутые штуки будут. Кстати, «Звёздные войны» появятся новые. В смысле, первые эпизоды.

— О-ох! — Тер заложил руки за голову. — Всю жизнь мечтал.

— Может, останешься? — безнадёжно сказал Лбов. — То есть я понимаю, конечно, война и всё такое…

Аристакес Тер-Григорян протянул руку за вином.

— У вас тоже война будет, — сказал он.

1991 год, август. Москва.

— Да, всё может быть, — парень в камуфляже затянулся сашиной папиросой. — Если сейчас коммуняки не уступят, по всей стране такое начнётся…

— Не дай Бог уступят, — сиплым взрослеющим голосом сказал мальчик с фурункулом на шее. — Россия должна пройти огонь, топор и верёвку… Чтобы очиститься от красной скверны, коммунистов надо вешать на фонарях. С семьями, — мстительно добавил он.

— Дурь какая, — беззлобно сказал Лбов.

Вокруг было темно: недлинная, но густая августовская ночь ползла по Москве медленно и верно. Саша в своей лёгкой куртке уже успел озябнуть.

— Я уважаю ваше мнение, уважайте и вы моё, — вспомнил мальчик подходящую к случаю фразу.

— Ты сам откуда будешь? — почти дружелюбно спросил Саша юного вешателя коммунистов.

— В смысле, то есть? — растерялся мальчик.

— В какой школе учишься?

— В пятьдесят седьмой, — в голосе мальчика прозвучала гордость.

— И вас там на уроках учат, что России нужно пройти… чего там у тебя было?

— Огонь, верёвка, пуля и топор, — набычился мальчик. — Я так думаю. Красная зараза может быть смыта только большой кровью. История учит…

— История, говоришь? Значит, историк, — вздохнул Саша. — Что, интересно, полагается за порчу мозгов подрастающему поколению?

— При чём тут историк, — мальчик обиделся. — У нас даже на математике всё правду говорят.

— Сё-ома! — вдруг раздалось в ночи. — Ты где-е?

— Извините, — сказал мальчик и быстро пошёл в сторону, противоположную той, откуда раздавался голос.

— З-защитничек, — сплюнул камуфляжный. — Крови ему подавай.

— Да ладно, он же маленький... — Саше стало жалко пацана. — Хоть пришёл.

— Если что, будет под ногами путаться, — парень аккуратно задавил бычок тяжёлым носком ботинка. — Чёрт, всё настроение испортил. Мы про чего говорили-то?

— Про войну.

— Так, думаешь, будет?

— Непонятно. Я думаю, что нет. А вот один мой хороший знакомый остался дома. Он уверен, что Белый Дом чуть ли не из пушек расстреляют. Ну и нас, дураков, положат в большом количестве.

Саша очень некстати вспомнил, что видения Модеста Деева отчасти подтвердила Татусик, которая что-то такое помнила про «тысячи погибших защитников Белого Дома» и «кровавый преступный режим, устроивший бойню в центре Москвы». Зато Юника, как и он сам, была стопудово уверена, что Президентом России будет Борис Николаевич Ельцин.

— А как всё хорошо начиналось... — вздохнул парень.

Они помолчали.

— А правда тут из Прибалтики народ? — поинтересовался парень.

— Я не видел, — пожал плечами Лбов.

— Говоря, армяне подъехали из Карабаха. Скоро тут весь Союз соберётся. А кстати, насчёт Союза. Что, трындец тюрьме народов?

— Полный и окончательный, — вздохнул Саша. Он знал наверняка, но это знание его почему-то совсем не радовало.

— Если танки пойдут, от нас мокрого места не останется, — вступил в беседу кантующийся рядом хиппарь с длинным немытым хайром и огромным значком «Я другой ТАКОЙ страны не знаю!».

— Не пойдут, — уверенно сказал парень. — Побоятся против народа идти. Ты Янаева по телевизору видел? Как у них руки тряслись?

— Руки-то руки, а танки-то танки, — не согласился длинноволосый. — Как в Чехословакии. Тоже, небось, руки тряслись. Накатят стограммулечку, поднимут трубочку — и подавят всех на лаваш.

— В Вильнюсе не очень-то подавили.

— Ну ты сравнил! Там народ такой, свободный… Они с советской властью никогда не мирились. Настоящие люди. «Балтийский Путь» помнишь? Я там был. Офигительное дело. Вся республика стояла, за руки держалась. Мужики, бабы, дети — все вышли. А нас здесь сколько? Пипл же наш тупой в массе своей… Помнут танками, как пить дать. Танк — штука страшная. Если чего, все побегут. И ты побежишь, и я побегу. И Ельцин тоже побежит, когда на штурм пойдут.

— Ельцин не побежит, — сказал Саша. — И станет президентом России.

— Да я ничего не говорю, — хайрастый посмотрел на Лбова с равнодушным недоверием. — Может, и станет. Ну да пошло оно нах. Умрём за свободу и демократию. От холода, — добавил он.

— Да тепло же.

— Эх, чайку бы сюда сейчас, — вздохнул хиппан, уговорив ещё одну сашину сигаретку. — Может, костерок развести?

— Нельзя, — вздохнул парень. — Сказано: никакого открытого огня.

— Чайку бы хорошо, — вздохнул Лбов. —Я вот пил английский чай. Лапсанг Сушонг. Это… это такой сорт. В Москве его нет… надеюсь, будет когда-нибудь.

— Если Ельцин победит, в Москве всё будет, — уверенно сказал парень в камуфляже. — Ещё сигаретку не жалко?

— Не жалко, — Саша отдал ему пачку с двумя оставшимися.

— Всё будет. Даже пусть дорого. Денег заработаем, — парень улыбнулся. — Главное коммуняков сковырнуть. Тогда заживём как люди.

ПЕРЕД

18 января 1991 года. Утро.

Он смотрел на государственную границу Советского Союза.

Конечно, Цунц понимал, что зелёная линия — это на самом деле вовсе не граница, пусть даже формально территория аэропорта считается нейтральной. И тем не менее, сейчас, для него лично, это была именно граница. Отделяющая одну жизнь от другой. Вернее — не-жизнь, которую он влачил здесь, от Настоящей Жизни — которая начнётся там, в Стране Израиля.