Дмитрий Володихин - «Если», 2008 № 11

— Разве это не бородатый аргумент в пользу колониализма? Аргумент апологетов?

— Несомненно. Только я думаю, что инопланетяне больше пригодны нести бремя белого человека, чем когда-либо был наш белый человек. — Она говорит с ироничной отстраненностью, кожа у нее не такая темная, как моя, но далеко не лилейно-белая.

— Быть колонизированным значит быть изъятым из истории.

— Это сказал Уолтер Родни, — она, соглашаясь, кивает. — Но чьей истории? Для Галактики? Мы только-только в нее входим. То, что мы делали раньше, есть грубая мифология низшей расы.

И вновь аргумент апологета колониализма.

Я благодарю ее и ухожу спать.

Тридцать первого декабря частичное лунное затмение будет видно по всему восточному полушарию и в большей части Европы. На протяжении всего декабря я буду грабить Землю.

В 03:27 по Гринвичу в Рождественскую ночь я проснусь от настойчивого пиканья моего наладонника.

Я сложу ладонь лодочкой, прикрывая экран, чтобы свет не разбудил Джулиана, и увижу, что меня вызывают на борт «7883» — высшая степень срочности.

Я выбираюсь из кровати, одеваюсь и тихонько иду через молчащий и спящий человеческий сектор «3491». Когда взлетает шаттл, до меня ясно доходит, что это моя жизнь.

У консульского шаттла ждет лурианин, чтобы провезти меня через пустоту космоса на «7883». Впервые за много месяцев мне вспоминаются Грегори Лин и его гипотеза о телепортационном луче: я до сих пор не видела, чтобы «Синдикат» обладал такой технологией. Везде нас возят на шаттлах. Улыбка луриан уже кажется мне естественной, совсем не хищной.

Словно вырвав мысль о Грегори Лине из коллективного подсознания, я обнаруживаю, что он и есть причина моего вызова на «7883».

Врач говорит, что у Грегори случился острый приступ ксенофобии, приведший к попытке самоубийства.

— Он спрашивал вас. Он сказал, что знал вас до того, как поступил на работу в «Синдикат».

— Он был моим студентом.

Грегори читает книгу на больничной койке и нисколько не походит на ксенофоба-самоубийцу. Он улыбается и спокойно рассказывает, какой была его жизнь с тех пор, как он очутился на борту «7883». Он тоскует по дому, по семье, по бывшей подружке, с которой так и не успел помириться… Он рассказывает, как боится луриан и как ненавидит «Синдикат» и все, с ним связанное. Он рассказывает, что не видит смысла в жертвах, которых требуют от человечества, — от колониальных кораблей, посылаемых с Земли на неведомые планеты, до отдельных людей, которые, как идиоты, отдали себя «Синдикату» на медицинские эксперименты, до моей собственной миссии по лишению Земли ее величайших богатств.

Грегори говорит бессвязно и долго, пока не начинает биться в истерике. Врачи просят меня выйти, пока делают ему укол успокоительного.

— Он поправится? — спрашиваю я.

— При таком срыве, какой был у него… На Земле нет места, где он мог бы спрятаться от мыслей об инопланетянах, а именно такое место ему нужно. Но теперь они пронизывают каждую молекулу, каждый аспект нашей жизни. — Врач качает головой и с неподдельным изумлением говорит: — Вы слышали, они распускают все армии на планете?

Я киваю.

— На Земле поговаривают, — продолжает он, понизив голос, — что создаются убежища, где люди могли бы укрыться от новостей и разговоров про инопланетян.

— Лечебницы? Или резервации?

— По сути, второе. — Лицо врача становится тревожным. — Мне бы хотелось отправить его туда, но эти убежища доступны только для очень богатых.

— Я могу быть чем-нибудь полезной?

— Просто посидите с ним. Дайте ему понять, что вы его поддерживаете.

Так я и делаю. Я сижу у постели Грегори Лина и держу его за руку.

Грегори наконец засыпает, и я высвобождаю пальцы из его руки, намереваясь найти кофе, чтобы немного взбодриться. Веки Грегори вздрагивают и поднимаются. Голос у него грустный:

— Как, профессор Нейду? Как вы можете это делать?

Я смотрю на него, смотрю на хрупкого представителя моей расы, сломленного контактом с космосом и его созданиями. Я не знаю, смогу ли рассказать ему, сколько утешения мне приносит мысль о том дне через три тысячи триста лет, когда искусство человечества вернется на Землю, когда мир получит назад памятники и сокровища, которые, несомненно, были бы уничтожены за истекшее время.

Наклонившись, чтобы поцеловать его в лоб, я шепчу ему на ухо известный мне секрет:

— Не все, что было принесено в жертву, утрачено.

И иду за кофе, который пообещала себе, и возвращаюсь ради поддержки, которую пообещала ему.

Когда я возвращаюсь, он поднимает глаза, в них блестят слезы.

— Не все, что утрачено, принесено в жертву, профессор. Иногда его крадут.

— Ты был украден не больше, чем я. Мы сами выбрали этот путь.

Я никогда не умела утешать ложью. Он отворачивается, но я все равно сижу рядом с ним, надеясь, что мое присутствие поможет там, где отказали слова.

Когда наступит день, я вернусь на Землю, вернусь к жертвам, которые должна там принести. Ради себя самой я не буду думать о Грегори или о жертвах, которые мы принесем нашим завоевателям со звезд.

Игорь Пронин

ДЕТИ КОМПРАЧИКОСОВ

Огромная черная туча закрыла от солнца всю восточную часть Острова, и теперь тьма быстро огибала с обеих сторон Грулий. Часто оглядываясь на молнии, раздраженно молотящие по склонам горы, Топус все ускорял и ускорял шаг, пока не помчался бегом. Тачка опасно раскачивалась, и он как мог старался объезжать глубокие следы бестолковых кентавров, но гром гремел все ближе, заставляя удлинять прыжки. У поворота дороги, возле энергобудки, покуривал трубку Ольдек, знакомый гоблин.

— Извини, тороплюсь! — издалека закричал ему фавн. — Зерно намокнет!

— Ну-ну, — кивнул гоблин, когда Топус пробегал мимо, с трудом вписываясь в поворот. — Рад небось, что не в поле оказался!

«Да уж, такую грозу в поле пережидать… — Топус даже передернул плечами на бегу. — Посевы, наверное, побьет сильно! И хорошо еще, если не будет града!»

Сзади снова громыхнуло, да так, что фавн прижал уши к голове. Вот и дом Де Литонсов, но ему дальше, на километр дальше. Через дорогу перебежал гном, едва не угодив прямо под колесо тачки, и тут же принялся осыпать удаляющегося Топуса бранью.