Вероника Кузнецова - Дневник штурмана

— А я, Иван Сергеевич, когда узнала, что в состав комиссии включили двух своих людей, порадовалась вдвойне. С вами я почти знакома, потому что вчера за обедом вы собрали вокруг себя большую группу и мысленно я была с вами, а вот Серафима Андреевна сидела молча.

Иван Сергеевич рассмеялся.

— Мы очень шумели?

Я покачала головой.

— К сожалению, вас было плохо слышно, — призналась я.

Гордость не позволяла объяснить этому жизнерадостному человеку, в среду каких сухарей я попала. Однако пора было прекратить ещё не начавшийся разговор.

— Извините, Иван Сергеевич, — сказала я. — Приятно было поговорить с живым человеком, но мне пора возвращаться на вахту. Мистер Форстер, наверное, уже смотрит на часы.

И всё! Ни одного слова больше не было сказано, да и этот краткий диалог был скорее данью вежливости, а не разговором, однако не успела я войти в рубку, как стоявший и словно поджидавший меня командир сейчас же повернулся ко мне.

— Мисс Павлова, я уже предупреждал вас, что запрещаю любые контакты с пассажирами. Я понимаю, что это ваш соотечественник, но…

Он говорил минут пять, если не больше. Мистер Форстер сидел спиной ко мне и делал вид, что смотрит на мои расчёты, именно делал вид, потому что я ещё не встречала человека с такими крепкими нервами, что он смог бы чем-то заниматься при подобных обстоятельствах.

— Сэр, ко мне обратились, а я ответила, — объяснила я. — Помня ваше предупреждение, я прекратила разговор, который завёл пассажир.

— Рад это слышать, но хочу, чтобы вы поняли…

Удивительно, как может меняться настроение. Сперва я подумала, что командир не мог бегать за мной по пятам и следить за каждым моим шагом, но каким-то образом узнал о моём разговоре с Державиным. У меня зародилось подозрение, что кто-то ему настучал. Но кто мог это сделать? Нас с Иваном Сергеевичем и видели-то лишь повар и горничная. Неужели здесь такие порядки, что о каждом мелком нарушении распоряжений командира принято докладывать? А может, всё-таки здесь нет стукачей, и мистер Уэнрайт сам за чем-то заглянул в столовую, увидел меня с пассажиром, но не стал отчитывать при посторонних, а приберёг это удовольствие до моего возвращения в рубку?

Потом я подумала, что мне очень хочется швырнуть в нудного англичанина чем-нибудь тяжёлым. Мой взгляд упал на кроткую фарфоровую обезьянку, и я подумала, что настоящая обезьяна не сдержала бы свои эмоции и давно бы запустила в командира гнилым плодом, а вот я человек, поэтому сдерживаюсь, молча слушаю и ни в кого ничего не бросаю. Тут я вновь взглянула на обезьянку, тянущуюся к лиане, и решила, что ей нужен экзотический плод на крышке, которым она полакомится, а остатками забросает мистера Уэнрайта, и что ей очень подойдёт имя Броська.

— Мне кажется, что вы не сознаёте, насколько наша экспедиция опасна, — отметил командир голосом, чуть изменившимся, но сохранившим свою ровную бездушность.

В его словах не было логики, потому что можно сознавать, насколько опасна и ответственна экспедиция, но при этом не становиться отшельником. Как на ход работы может повлиять наша беседа с Державиным, будь она даже продолжительной? Или он имеет в виду что-то, чего я не понимаю?

— Я хорошо сознаю, что наша экспедиция очень опасна, мистер Уэнрайт, — ответила я единственное, что можно было ответить в данном случае.

Если уж отчитывать меня, то не мешало бы ему прочитать лекцию и нашим учёным собратьям, чтобы не подходили ко мне в отсутствие начальства.

Командир сказал, что рад это слышать и надеется, что впредь никаких недоразумений не будет, а я в этот миг посмотрела прямо ему в лицо и обнаружила поразительную вещь: глаза у мистера Уэнрайта были серые, но не того бледного голубоватого оттенка, как у первого штурмана, а довольно тёмного, очень выразительного, насыщенного тона, сходного с эмалью, которой окрашены окантовки панелей. Меня и на приборах этот цвет порадовал, а уж обнаружить, что глаза командира имеют тот же оттенок — радость вдвойне. Представляю, как бы удивились и возликовали дизайнеры, если бы узнали о таком соответствии. Боюсь, что теперь при взгляде на мистера Уэнрайта я буду думать не о его распоряжениях, а о цвете его глаз.

Противно, когда тебя отчитывают, и одно это способно испортить настроение на весь день, но оказалось, что худшее ждало меня впереди.

Мистер Уэнрайт выговорился и удалился, а первый штурман как сидел ко мне спиной во время выговора, так и остался сидеть, не замечая или делая вид, что не замечает восстановления обычного безмолвия. Я решила было, что мистер Форстер не хотел меня позорить и принимать участие в разносе, а теперь даёт мне время восстановить душевное равновесие, но по-моему, я ошибалась, уж очень рассеянный был у него был. Я бы даже сказала, что вид у него был какой-то печальный, словно перед ним лежали не расчёты курса, а письмо с известием о чьей-то смерти. Но мне некогда было гадать о причинах такой странной реакции не то на мою работу, не то на поведение командира, потому что я с каждой минутой ощущала всё большую униженность. Какое мистер Уэнрайт имел право делать мне выговоры? Если бы я сама подошла к пассажиру с разговорами, мне не было бы обидно услышать и более строгое внушение, но сейчас моя гордость была задета и чувство вины не служило амортизатором между ней и выговором. Мне всё-таки тридцать пять лет, я прожила почти половину средней человеческой жизни, привыкла к уважительному отношению, потому что не давала повода относиться к себе иначе, кое-что достигла, а если жизнь моя не принесла человечеству особого добра, то и зла я никому не причинила. И вот теперь угораздило меня попасть в такую странную ситуацию, что не делаешь ничего предосудительного, а тебе читают нотации не как взрослому солидному человеку, а как какой-то несмышленой девчонке без разума и понятия о дисциплине. И я слушаю командира, как великовозрастная дура, не зная, что отвечать.

— Что это за метод? — спросил первый штурман.

— Это мой метод, — рассеянно отозвалась я.

Мистер Форстер встал, подошёл ко мне и молча кинул на стол мои расчёты. Я так старательно обдумывала предыдущее неприятное происшествие, что совершенно растравила ноющую ранку уязвлённого самолюбия, превратив её в зияющую кровоточащую бездну, поэтому не смогла сразу отреагировать на поступок первого штурмана. Пришёл и швырнул на стол расчёты, а у самого на лице написано совершенно недопустимое, оскорбительное высокомерие.

— А в чём, собственно, дело, сэр? — спросила я.

— Вы потратили время зря, мисс, и в результате даёте мне какой-то бред вместо расчёта, — грубо по смыслу и очень резко по тону заговорил мистер Форстер. — Если бы я знал заранее, что каждый шаг вам надо подсказывать и контролировать…