Юрий Тупицын - Безумие

- Итак, слушаю вас, Сергей Владимирович.

Гранин, успевший покончить с коньяком, не торопясь поставил рюмку и откинулся на спинку стула.

- Мне хотелось бы знать, Борис Израилевич, - что известно психиатрам о внутреннем механизме безумия?

Рука Гершина-Горина, тянувшаяся с платком к карману, замерла на полдороге.

- То есть? - переспросил он.

Сергей улыбнулся.

- К сожалению, я могу лишь повторить вопрос. Знаете, как говорят англичане, я сказал то, что я сказал.

- Так... - неопределенно протянул Гершин-Горин и спрятал платок в карман. - Какое же конкретно заболевание вас интересует?

- Да, честно говоря, я бы послушал обо всех, о которых вы можете рассказать.

- Так... - снова протянул Гершин-Горин и насмешливо прищурил свои красивые глаза. - А скажите, уважаемый Сергей Владимирович, за коим бесом вам это понадобилось?

- Что может быть естественнее желания расширить свои знания? - невинно ответил Сергей.

Гершин-Горин чуть улыбнулся.

- Если хотите получить обстоятельный ответ, давайте на чистоту, Сергей Владимирович.

И Сергей засмеялся.

- Если вы настаиваете!

- Только в интересах дела!

- Хорошо, я буду откровенен.

Сергей ненадолго задумался, а я сделал легкое движение, мне почему-то боязно было доверить тайну Шпагина этому... леопарду.

Я буду откровенен, - повторил Сергей, - суть дела выглядит следующим образом: у некоторых вычислительных машин достаточно сложной и совершенной конструкции обнаружились такие погрешности в работе, которые при желании можно истолковать в психологическом, более того, в психиатрическом плане...

- Как сумасшествие? - резко спросил профессор.

- В этом роде.

- Так!.. - Профессор налил себе рюмку коньяка, залпом выпил и небрежно бросил в рот ломтик лимона.

- Так!.. - невнятно повторил он, посасывая лимон и морщась от кислоты.

Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету и остановился перед Граниным.

- Может быть, мне и не следовало говорить об этом, - раздельно произнес он, - но догадываетесь ли вы, что психические ненормальности машин - это блестящее научное открытие?

Я насторожил уши. До сих пор история с логосами представлялась мне лишь печальным недоразумением.

- Не совсем, - неопределенно ответил Сергей.

- Я так и думал, - вздохнул Гершин-Горин и, смакуя каждый звук, сказал в пространство, - машинное сумасшествие! А, каково звучит?!

Он резко повернулся к Сергею.

- Понимаете ли вы, что это настоящий переворот в психологии и психиатрии? Моделирование психических заболеваний, анализ их функциональной сущности, разработка принципиально новых методов лечения, перевод всей психиатрии на математический язык. О, голова идет кругом! Я вижу четкие контуры новой науки!

- Так уж и науки, - подзадоривая, усомнился Гранин.

- Именно науки! Что бы вы сказали в недалеком прошлом о гибриде биологии с техникой? Нелепица! Ублюдок! А сейчас это полноправная и авторитетная наука. Теперь на повестку дня встает вопрос о создании нового гибрида гибрида высшей кибернетики, психологии и психиатрии.

- Психокибернетики? - подсказал Сергей.

- Ну, - поморщился Гершин-Горин, - неэстетично и прямолинейно. Скажем так - психоника. Каково звучит?! Впрочем, ближе к делу. В какой же все-таки форме проявляется сумасшествие машин?

- Один старый психиатр установил шизофрению, но оказался махровым консерватором и наотрез отказался от дальнейшего сотрудничества.

- М-да-а... - удовлетворенно протянул Гершин-Горин. - Я от сотрудничества не откажусь. Итак?

Я не понял, что значит это "итак", а вот Сергей сразу сообразил.

- Хорошо, - медленно произнес он, - можете считать, что такое сотрудничество вам предложено.

Гершин-Горин глубоко вздохнул и очень серьезно сказал:

- Уж кому-кому, а вам я верю, Сергей Владимирович. Даже на слово.

Прохаживаясь по кабинету, Гершин-Горин говорил профессионально суховатым тоном, отчетливо выговаривая каждое слово, словно читал лекцию:

- Откровенно говоря, не стоит возлагать слишком большие надежды на психиатрию и психиатров. Мы, психиатры, не столько ученые, сколько знахари и колдуны. Я говорю вполне серьезно. Если хирурга сравнить с современным инженером, то терапевт будет выглядеть кустарем, работающим в плохонькой мастерской, а психиатр - алхимиком. Алхимики наугад смешивали разные вещества в надежде получить философский камень, а мы также наугад применяем самые различные средства, надеясь на излечение больного. Мы, голые эмпирики, работаем по существу вслепую. Чтобы стать зрячими, нам не хватает того самого знания, за которым вы пришли сюда, - знания внутреннего механизма безумия.

Не знаю почему, но мне все время хотелось противоречить Гершину-Горину. До поры до времени я сдерживался, но теперь не выдержал:

- По-моему, вы сильно преувеличиваете беспомощность психиатрии, - заметил я.

Гершин-Горин насмешливо взглянул на меня. Когда он этого хотел, физиономия у него была очень подвижной и выразительной. Вот и теперь его усмешка выразила примерно следующее: "Милый мой! Какого черта мне, профессору психиатрии, вы толкуете об этой науке? Экий же вы самонадеянный болван!" Однако вслух он сказал мягко и снисходительно:

- Было бы ошибкой считать, что мы слепы совершенно. Психиатрией накоплен колоссальный эмпирический материал. Не чужды мы и некоторых теорий, Гершин-Горин опять усмехнулся. - Например, мы отлично знаем, что такое травматическая психиатрия. Умеем сознательно лечить психиатрические заболевания инфекционного характера; последствия сифилиса, энцефалитов, лихорадки и так далее. Недурно мы разбираемся в незначительных отклонениях от стереотипа, скажем, при различного рода неврозах и истериях. Но если посчитать зрячее поле нашей деятельности, то оно составит не более 50 % всей площади психической равнины. Другая же половина, в том числе и пресловутая шизофрения, для нас девственно темна. Мы применяем те или иные методы лечения лишь потому, что они дают желаемый эффект; лечение таких заболеваний, кстати говоря, отличная модель "черного ящика". Конечно, психиатры отнюдь не чужды некоторых вольных гипотез. Однако чтобы превратить их в настоящие теории, нам не хватает главного - знания того, что собою представляет безумие в чистом виде, при полноценном с физической и морфологической точки зрения мозге. Мало того, что мы не знаем ничего о болезненном состоянии, о безумии, мы плохо представляем себе, что такое сознание полноценное, что такое простая вульгарная мысль.

- Это вы напрасно... - упрямо сказал я, глядя в пол. - Философия давно установила, что такое сознание и что такое мысль.

- Вы думаете, я не знаю философского определения сознания? Сознание свойство высокоорганизованной материи, оно не материально, а идеально, не субстанционально, а функционально. Знаю! Может быть, для философии эти определения и хороши, но я не философ, я врач. Мне надо лечить людей или по крайней мере знать, что они не излечимы. Лечить эффективно и гарантированно. А чтобы это делать, надо четко представлять себе, что значит с точки зрения внутренней технологии мозга мыслить правильно или неправильно, грубо говоря, какова формула разума и какова - безумия. Поиск ключей к сознанию, мысли, а стало быть, и к исцелению безумия, ведется ныне не в кабинетах психиатров, а на листах бумаги с математическими формулами, в лабораториях, где создаются сложнейшие логические машины. Однако - в этом я убежден твердо - вы, кибернетики, достигнете немногого, если не пойдете на альянс с нами, психиатрами.