Геннадий Гор - Скиталец Ларвеф

— Я не совсем понимаю вашу мысль, хотя кое-что угадываю, — сказала Эроя. — Каждый ум-создание истории, общества. Но, пытаясь создать искусственного логика, вы отрицаете историзм. Машина лишена истории, она всегда только здесь, за ее бездушной спиной нет времени, нет истории, нет прошлого. А раз нет прошлого, то нет и будущего. Ее настоящее освобождено от всякого процесса.

Арид рассмеялся.

— «Бездушной спиной»? Неплохо сказано. Мы создадим существо гениальное. Сверхорганизм. А будет ли у него спина? Не знаю. Мозг у него будет. За это ручаюсь. Но не довольно ли на сегодня о сверхорганизме. Тем более что мой собственный организм, все мои клетки проголодались… Эроя, я хочу есть и пить. А вы?

— Я тоже. Отец, веди нас в столовую.

ПАВЛУШИН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ

Я лежал на верхней полке, смотрел в окно вагона и думал. Постепенно, не спеша, исподволь бегущий поезд возвращал мне все, что отобрала у меня тайга. Потерянный мир, наполненный домами, дорогами, дворами, полями и человеческими лицами, в которых множество и единство сливались в чудесную и бесконечно заманчивую игру, потерянный мир возвращался. Я вглядывался в каждое лицо, ища в нем полноты бытия и еще чего-то сильного и необъяснимого, чего мне недоставало в таежных просторах и о чем смутно тосковало сердце. Не сразу и не вдруг я понял, и даже не понял, а угадал, что мир, оставленный мною весной, изменился, и это было уже непоправимо. Нечто неожиданное и уже необратимое прикоснулось к истории, ко всем вместе и к каждому в отдельности. С особой остротой я почувствовал это, когда увидел в руках у соседа, лежавшего на нижней полке, книгу, от одного названия которой у меня заколотилось сердце и зашумело в ушах.

Я смотрел на соседа с изумлением, словно он мне снился, фантом, врезанный в будничный мир, впаянный в тесноту и духоту бегущего на запад и слегка покачивающегося вагона. Книга, которую он держал в руках, превращала даже реальность вагона, с его теснотой, запахом мыла и одеколона, в тревожное сновидение. Это ведь была та самая книга, которую я нашел в сквере, но переведенная на русский язык и, по-видимому, молниеносно изданная в одном из массовых издательств.

Сосед читал. Я с любопытством смотрел на его лицо, желая прочесть на нем то, чего не было и не могло быть в книге, — удивление, страх, радость, тревогу от внезапной встречи с тем, что считалось невозможным, противоречащим вековому опыту поколений, и, в сущности, равнялось чуду.

Лицо, обычное лицо пожилого человека, бухгалтера, инженера или скромного учителя, преподавателя химии или математики. Лысеющая голова. Шрам возле узкого рта — повидимому, след операции. Очки в обычной оправе. И сквозь стекла очков глаза, читающие текст, от содержания которого следовало бы спрыгнуть с полки, кричать, говорить, спорить, утверждать, не соглашаться.

Лицо поражало спокойствием. Пальцы перевернули страницу без всякого нетерпения. Иа минуту глаза отвлеклись от текста и заглянули в окно вагона, как бы ища соответствия между тем, что бежало рядом, с тем, о чем рассказывала книга. Затем эти глаза заметили меня.

— Спали? — спросил меня ровный тихий голос.

— Нет, не спал.

— А мне показалось, что вы спали.

Я хотел спросить, соседа о книге, которую он читал. Но что-то удержало меня. Оно, это чувство, оказалось сильнее моего любопытства, сильнее желания выйти из прошлого в будущее, в тот обогнавший меня миг, в котором уже жил этот мой спутник, читавший необыкновенную книгу. Его не отделяло лето, проведенное в тайге, от всего того, что принесла в мир книга, найденная мною в сквере. Что же она принесла? Я не смел об этом спросить. Мне что-то мешало.

Что? Может быть, и страх, а может, и радость. Книга пришла в мир. И это была не такая книга, чтобы не оставить в мире следа…

Сосед читал. Он читал медленно, не спеша. Может быть, он нарочно замедлял чтение, задерживал свою жадно воспринимающую мысль, чтобы она не слишком быстро освоилась с удивительным содержанием. Обычный коленкоровый переплет, привычный шрифт — все это должно было чуточку затормозить сознание и понемножку приучить его к тому, что до конца трудно понять и что невозможно освоить. Да, книга была переведена и напечатана, предварительно ее читали и вычитывали корректоры, ревнители абсолютной грамотности и знатоки правописания, ее набирали наборщики в типографии. Но книга-то была переведена на русский с неземного, с дильнейского языка. И никто, даже ее редактор, не знал, как она попала на Землю.

Сосед закрыл книгу. Чтобы не забыть нужную страницу, он вложил в книгу осенний лист березы, только что залетевший в окно. Пассажир слез с полки, прошел по вагону.

А затем принес стакан чаю от проводницы. Пил медленно, помешивая ложечкой в стакане и о чем-то думая. Неужели он мог думать о чем-нибудь другом, не имевшем отношения к книге?

— Вы сели ночью? — спросил он меня.

— Да, сегодня ночью. Надеюсь, я не очень шумел и не разбудил вас?

— Нет, что вы! Я спал… В вагоне я сплю еще крепче, чем дома.

— А где ваш дом? — спросил я.

— Где мой дом? — повторил он и как-то странно, с веселой настороженностью посмотрел на меня. — Где мой дом? Пока мой дом тут, с вами под одной крышей.

— Пока… — спросил я. — Ну, а потом?

— Потом, — сказал он негромко, — я улечу на… — Последнее произнесенное им слово показалось мне до того странным, что я не поверил своим собственным чувствам.

— На Звезду? — переспросил я.

Он не ответил, словно не слышал моего вопроса.

— На Звезду? — повторил я свой нелепый вопрос.

— Да, на Звезду, — ответил он. — Это в песне поется. Разве вы не знаете эту песню?

— Не знаю. Я в экспедиции был всю весну и все лето. В мое отсутствие, что ли, появилась эта песня?

— Возможно, что в ваше отсутствие, — ответил он. — Композитор написал музыку в связи с появлением одной книги. А поэт, известный поэт сочинил слова.

— А вы слова не помните?

— Помню. Кто их сейчас не помнит! Но я без голоса. Да эту песню беспрерывно передают…

Он протянул руку и включил радиорепродуктор. Мужской чуточку мечтательный голос запел:

На Звезду, на ЗвездуУлетел он, скиталец Ларвеф,А в далекой Дильнее, милой Дильнее…

Не дав прозвучать песне, сосед выключил репродуктор.

— Надоело, — сказал он, зевнув. — Сколько можно петь! Да и банально. Не тот мотив, и слова не те.

— А откуда вы знаете, что слова не те?

— Знаю, — ответил он тихо, почти шепотом, вложив в это краткое обычное слово какой-то особый, интимный, на что-то важное намекающий смысл.