Карел Чапек - Как я был великаном (сборник рассказов)

— Знаешь, а ведь не ты первый туда собираешься, — злорадно молвил дядя. — Тебя обскакали…

— Кто же?

— Да Боккаччо, моя борзая! Не видал ли ее там, среди ангелов-то? — с ехидством вопросил дядя. — Этаких сыночков Бога звезд я, знаешь ли, могу поставлять туда дюжинами!

— Никто не может искупить их, кроме меня! — в пророческом экстазе возгласил бродяга. — Дайте только напиться… Ну, налейте хоть каплю, а то не рожусь…

— Скажи-ка, — вытягивал из него дядя, — скажи, как же ты видишь ихние зонтики, если ты в скорлупе?

— А я и в яйце — уже бог! Скорлупа-то прозрачная, как стеклышко. Я сразу все тут понял! Даже звуки серебряных флейт…

— Какие еще флейты? — обеспокоился дядюшка.

— Так ведь они не разговаривают, а сообщаются между собой с помощью звуков, извлекаемых из инструментов. Вместо слов у них — тоны, вместо фраз — мелодия. Слушаешь, затаив дыхание, как две флейты ведут диалог… А на флейтах, пожалуй, целая тысяча разных отверстий, потому как у всех ангелов по двадцать с лишним пальцев на каждой руке. Но больше всех люблю я слушать свою матушку, когда она склоняется надо мной и играет колыбельную песню о младенце Иисусе, который родится от нее, пречистой… А когда к моей колыбели слетаются ангелы, тысячи флейт сливаются в восхитительную райскую гармонию…

— Вполне рождественский сон, — осклабился дядя. — Все точно в стиле Вифлеема… Мне даже завидно. Ей-ей, сам хотел бы взглянуть на эти чудеса! А знаешь, приятель, я ведь тоже пригубил малость и разглядел нечто подобное, только как бы через стекло двухметровой толщины. Предательская жажда — выпить хочется чертовски! Но я не поддамся, я человек волевой! Я, понимаешь, умею так: попробовал — и будет! Важно вовремя остановиться! А ты вот — ты, брат, уже попался к дьяволу в лапы…

— Дайте хлебнуть! — взмолился бродяга.

— А известно тебе, старая дудка, что весь твой искупительский подвиг зависит только от меня одного? Я могу ускорить твое пришествие, могу и задержать его, а то и вовсе отменить — это уж какова моя воля будет.

— Умираю! Умираю! — захрипел в агонии бродяга.

Я услышал торопливое звяканье бутылки о край бокала и журчание льющейся жидкости. И — одновременно с этим — дядин испуганный голос:

— На, на, сын божий, отпей-ка, один глоток тебя сразу вылечит! Да оставь и мне на донышке чуточку радости, я тоже лизну с божьей помощью…

Я замер от страха. Первой мыслью было — образумить дядю, заклиная его не губить себя. Ведь он же собственными глазами видел, какая участь ему уготована! А уж коли мои мольбы не помогут — напомнить ему о сейфе, об этом золотом идоле, которому он так слепо поклонялся!

В соседней комнате было тихо.

Бродяга в качалке. — «Один глоточек в интересах истины…» — «Упокой свои седины…»

…Проснулся я в кресле и в первый момент никак не мог сообразить, где нахожусь: в гостиной царил обманчивый полумрак, окна были закрыты ставнями. Но уже в следующую секунду я все вспомнил.

Полный тревоги, я влетел в дядин кабинет и замер от удивления: в качалке развалился бродяга с сигарой в загрубевших пальцах, и над ним висело такое облако дыма, что, казалось, вот-вот оно прольется дождем. А напротив, в плетеном кресле, сидел… дядюшка и по привычке ковырял в ухе. На бродяге был дядин полотняный костюм, что придавало ему вполне пристойный, чтобы не сказать изысканный вид. Странным мне показалось лишь то обстоятельство, что костюм нигде ему не жал вчерашний верзила усох до того, что под мышками и на бедрах одежда морщилась. Вид у бродяги был обиженный и раздраженный.

Дядя теперь казался на голову выше него, и поэтому вначале у меня было такое чувство, будто он не только не уменьшился, но даже вырос.

— Дядюшка! — задыхаясь от волнения, проговорил я. — Как ваше самочувствие?

— Спасибо, хорошо, — ответил он с небывалой мягкостью, робко поглядывая на меня, но старательно избегая встретиться со мной взглядом.

— Вы пили! — с укором сказал я, ободренный его непривычной робостью.

— Нет, нет! Не пил! — воскликнул он. — Я только кончиком языка попробовал! Надо было отважиться на глоточек в интересах истины… Ты славный мальчик, Гонзичек…

— Но ведь вы знаете, что сталось с Боккаччо! Хотите последовать за ним?

— Глупенький, — успокаивающе улыбнулся дядя, — думаешь, если бедняга Боккаччо выхлестал целую миску, то и я тоже? Нет, я этого не сделал, а один маленький глоточек никогда не повредит — правда, Франтишек?

И дядя любовно посмотрел на бродягу. Такая интимность в их отношениях была для меня откровением.

— Нет, я не сразу уйду из этого мира, — продолжал дядюшка. — Я — по капельке, по малюсенькой капельке… А сны, которые навевает наш божественный нектар, — они и впрямь не от мира сего! Просыпаешься светлый, чистый, как родник — ни тебе похмелья, ни мировой скорби… Правда, Франтишек? Мы еще долго пребудем тут, пока…

— Не хочу! — взвыл бродяга. — Не хочу я тут пребывать! Ни минуты не желаю оставаться!

— Оставайся у меня, Франтишек, — уговаривал его дядя. Упокой свои седины на старости лет. Не будут больше ломить твои косточки холодными утрами в дырявых сараях и пустых амбарах. Я предлагаю тебе свою кухню, и ложе, и ключи от подвала, а также половину моего гардероба и сигары. Короче, ты будешь моим пожизненным гостем, изведаешь, что и на нашей планете можно жить сносно, все равно, глуп человек или умен…

— Да, но моя миссия!.. — вырвалось у бродяги.

— Tcc! — прошипел дядя, подозрительно глядя на меня и как бы призывая: «Об этом — ни звука!»

Франтишек остался в Яворке. — «Плевал я на твое гостеприимство!»

Одно было несомненно: дядя Жулиан предался своей страсти. Бродяга Франтишек поселился в Яворке. Он стал так же необходим дяде, как кресло-качалка. Тот шагу не делал без бродяги. Сначала я ничего не понимал. Их постоянные споры в спальне, перед отходом ко сну, страшно привлекали меня своей таинственностью. Но, к несчастью, велись они все каким-то шепотком, за плотно запертыми дверьми и были мне недоступны; я мог разобрать лишь обрывки их разговора, когда поднятое «глоточками» настроение обоих достигало апогея.

Тогда они клялись друг другу в верности и уверяли, что никогда не будут предателями, а, взявшись за руки, пойдут навстречу общей судьбе.

Однако подобная идиллия меж ними длилась лишь до пробуждения. Вставали они поздно и появлялись в саду либо во дворе пли в зеленой комнате после десяти. И тогда мне начинало казаться, что связывает их вовсе не дружба, а вражда. Будто каждый из них шпионит за другим. Они глядели друг на друга, злобно осклабясь, язвили, как могли, и подозревали один другого в коварстве и предательстве.