Василий Щепетнёв - В ожидании Красной Армии

Уцелевший груз лейтенант дал ему, Юлиану. Любой ценой вернуть в часть. Любой. Где ж ее взять, любую?

Десантники перестроились в цепь и пошли в сторону лесной полосы, по-прежнему выкрикивая «хенде хох». Неужто он, Юлиан, им так нужен? Груз, только груз. Завез шоферюга, сволочь, и лейтенанта ранил.

Тщательно, как на зачетных стрельбах, он выстрелил. Три из трех. Цепь залегла, но ответного огня можно не страшиться, автомат не винтовка, близорук.

Юлиан за деревьями пробежал метров сорок, опять вынырнул и выстрелил уже наугад, лишь бы обозначить себя. Таясь, вернулся назад, подхватил груз и бегом двинул в другую сторону.

Авось, обманул.

Слабость заставила перейти на шаг. Быстро прокис. Тяжело.

Он крепче прижал к себе груз. Загнался до тошноты. Если из полосы выйти, идти легче, но нельзя. Заметят.

Он едва не проскочил горелый хутор. Бывал здесь раньше.

Пример обострения классовой борьбы. Давно, лет десять назад, пришли раскулачивать куркуля, а тот — отстреливаться, затем подпалил дом и сгорел вместе с семьей. С тех пор и пустует хутор.

Бурьян вокруг — в рост. Скроет. Из последних сил он побежал к хутору, надеясь, что его не видят. Во дворе нырнул в погреб. Пол в ямах, перекопали, ища золото куркуля. У них в части и присказка сложилась «золото поискать», о зряшной работе. Он бросил груз в одну из ям и начал забрасывать землей. Вот и пригодилась лопатка. Работал в полутьме, чуть не на ощупь, оно и хорошо, без света не разглядеть, что землю тревожили. По-хорошему надо бы ямы заровнять, дел на час хозяину, но не хозяин он, и нет у него часа. Нужно уводить тех и пробиваться в часть. Налегке может получиться.

Я проехал деревню насквозь, сто двадцать метров улицы. Никто не ликовал, никто не улюлюкал, не швырял тухлых яиц и дохлых кошек. Никому просто не было дела ни до моей трусости, ни до моего геройства. Разве что Филиппу. Он смотрел на меня жадно, но при родителях спросить не решался. Яркие пятнышки на лице обещали ветрянку.

Почтальонша искренне обрадовалась возвращению «Урала» и, после новых ста грамм позволила отвести себя на постой к бабе Фросе.

Вдругорядь, уже пешком, я вернулся на конец деревни, к медпункту. Хотя это откуда смотреть — конец или начало. Домик стоял наособицу, чуть-чуть неловко, словно бывший депутат в общей очереди. Он был старше остальных домов, близняшек финского происхождения, и старость его была старостью рабочей коняги.

Верно, и он был молодым — после войны, первый отстроенный дом, правление, с него начинался колхоз, а поодаль в землянках годили люди, надеясь на обязательное чудо, которое и явилось, дало жизнь поверх земли, тяжелую, надрывную, но поверх.

Я потрогал пальцем стену. Конечно, дом был началом. Осталось с войны кое-что — фундамент, стены, печь, и первый дом подняли миром, выгадывая каждый камень, каждый гвоздь.

А теперь живет в этом доме доктор Денисов, которому светят во тьме подземелья несчетные сокровища. А до него жил другой доктор, который просто исчез. Приходил ли к нему другой малец и тоже поведал секрет о кладах, а потом уехал в интернат, и не пишет, не едет назад?

Жил я тихо, скромно, свыкаясь с деревней, и вдруг перевели меня в душеприказчики. Зачем? Я вспоминал, перебирая дни, стараясь извлечь из пачки замусоленных трешек, давно упраздненных за ненадобностью, мятый, но годный доллар.

Ретроанализ. На семнадцатом ходу белые упустили возможность форсировать ничью, о чем к девяносто седьмому крепко пожалели.

Что свело вместе меня, учителя, Филиппа? Судьба? Скученность? Чушь все это. Находка медальона. «…алко…гре…».

У Паганеля был лорд Гленорван, «Дункан», земной шар и вся жизнь. У меня — я сам, домик, и несколько часов. В лучшем случае — до рассвета. Да нет, вряд ли.

Ах, как бы пригодился рояль в кустах. Впрочем, был он, рояль. План подземелья с крестиком. Мышеловка.

Обломив ветку, я стал прочесывать двор. Лозоходцы, инородцы и прочие мигранты обязаны еженедельно отмечаться у сотника, приводя доказательства своей непротивоправной деятельности, заверенные двумя представителями титульной нации.

Я ходил и слушал свое нутро, слушал и ходил, от дома до калитки, шаг в сторону, назад, по огороду, к летнему умывальнику. Раз дрогнуло что-то в душе, и я быстро-быстро сменил прутик на лопату. Почти угадал. Старая выгребная яма. Биолокация!

Я сел на скамеечку у порога. Солнце миновало низкий полдень и спешило на вечер. Самое время пустить слезу: прощай, милое, не свидеться нам более.

Приедет, глядишь, новый доктор, порадуется на домик, вскопанный огород, почти нетронутый запас угля, крупного кузбасского антрацита. Или не приедет, а через пару тысяч лет откроют геологи новое месторождение, организуют перспективный «нашугольинвест» и начнут разрабатывать карман тогдашнего простака.

Я взял лопату и поспешил к угольной куче. Через полчаса стало ясно — объем будущего месторождения я переоценил. Уголь был навален поверх земляного бугра. Оказалось — погреб. Второй во дворе. Мне и в одном-то хранить нечего. Видно, во время безврачебности завезли уголь и ссыпали на погреб вон, как много получилось, а сэкономленное приватизировали. Хозяина не было, а за чужое добро душа у кого болеть станет?

Дверь в погреб оказалась прочной. Я с трудом освободил створки. Вниз вели каменные ступени. Хороший погреб, отличный. Я в погребах разбираюсь. Прямо специалист по погребам, ледникам, подвалам и прочим местам хранения съестных припасов.

Пришлось вернуться в дом за лампой. У входа я зажег ее, открутил фитиль до предела, гуляю, братцы. Угольная пыль осела, немало и на меня. Вылитый Алладин-баба.

Спуск вышел недолгим. Вторая дверь, тоже крепкая, вросла в землю. Хорошо, лопата близко.

Свежий ветер затекал вниз неохотно, лампа коптила. Наконец, дверь свободна. Я распахнул ее и вернулся наверх. Пусть проветрится. А вдруг там тайная станция метро? Поди, сыщи пятак.

Пора.

Подняв лампу, я шагнул в дверной проем. Ни метро, ни сундуков со златом, ни даже останков моего предшественника.

Погреб был пуст. Просторный, добротный, но пустой совершенно.

Стены и свод — известняк, пол земляной, неровный. Пахло пенициллином.

Я поднес лампу к стене.

Плесень, скудная голодная плесень проросла в камень. Опять всюду жизнь. Всюду, за исключением дальнего угла. Не хватило у плесени сил. Или кто-то обдал камень кипятком, ошпарил раз и навсегда. И на полу — след бочки мертвой воды.

Я рьяно начал копать. Не найду, так согреюсь.

Нехотя, неуступчиво подавалась земля. Пот выступил на спине, но стало зябче, холоднее, и когда лопата, задев что-то, заскрежетала, я почувствовал не радость, а облегчение.