Дана Арнаутова - Культурный слой

Страшно. Не могу себе ответить на один, очень простой и очень мучительный вопрос — а где же был я сам? Когда исчез? Ведь память сохранила (пусть несколько туманно) весь прошлый год. Ответа нет.

Узнавал про Зельдмана: оказывается, известный в филологических кругах писатель, по образованию художник, заканчивал Глазуновскую. Пролистал пару его книг, послушал интервью — и вот что. Насколько могу судить, именно его стилем, с поправками и оговорками, но его, не моим, написаны дневники. Очень хочется отдать их на лингвистическую экспертизу, чтобы получить точный ответ, но… Во-первых, не буду врать сам себе — ответ я знаю и так. Во-вторых, он настолько дик и настолько противоречит всему, что я знал, что я не готов его принять. И, кроме того, страшно. Я думал, и раз от раза прихожу к одной и той же картине: разум Зельдмана оказался сильнее, развитее моего, причём значительно. Видимо, мозги Лисовского заплыли жиром и вовсе уж не были ни на что способны, если я и замечал изменения в себе, то легко объяснял их физиологией. Но Зельдман привык думать — многословно, вычурно, с завитушками философствовать — и этого оказалось достаточно, чтобы его мозг справился с моим, подчинил его себе. Наверное, всё случилось в адаптационный период (я спрашивал шефа, адаптация на этот раз заняла почти трое суток: я бредил, начиналась горячка, поминутно я засыпал и просыпался). Дорого бы дал, чтобы узнать, как провёл это время сам Зельдман в моём теле, но тут шеф оказался на удивление непреклонен: закрытые сведения, ничего разглашать нельзя.

Одна догадка мучит меня вот уже второй месяц. Что если я, Виталька, моя воля и мои умения, на этот раз не были нужны вовсе, что если высоколобые НИКовцы играются со своим перегонным аппаратом: им хотелось проверить, сохранится ли разум дряхлого старика в молодом теле, сумеет ли полноценно адаптироваться? Меньше всего на этот раз они заботились о старом теле, плевать им было! Волновал их только Зельдман в моём, Виталькином, теле! Сумеет ли этот благоухающий педераст писать свои писульки или, чем чёрт не шутит, займётся лёгкой атлетикой, увлечётся бегом? Представляю себе тему диссертации какого-нибудь кандидата филологических наук: «Влияние резкой смены физиологического фона, обусловленного возвращением молодости тела, на творчество Зельдмана А.Н» или «Реминисценции собственного сознания тела при ментальном переносе, их влияние на…», да опять на творчество того же Зельдмана. Да десяток науч. степеней как с куста можно снять!

Напрямую у шефа не спрашивал. Не знаю, почему. Порывался, но сдерживался. То ли боюсь, то ли не хочу ссоры (а удержаться от неё мне будет трудно, если уж начну вовсе). Зато спросил, нет ли у него копий моего дневника за прошлый год. И Герман Игоревич, кажется, вполне искренне сокрушаясь, сказал мне, что нет, увы, нет. Вот и отлично.

Трусость. Сжёг весь дневник.

VII

Виталька! Да, ты, Виталька, бегун-легкоатлет, с быстрой широкой улыбкой и соломенными волосами. Ты, которому шестнадцать, который ещё не проходил перегон, тебе пишу. Как-то родилась в этот вечер в пустой голове такая блажь. Мне стало казаться, что напишу — а ты прочтёшь. Теперь во многое можно верить, о чём раньше только мечтали. Так вот, представь себе, Виталька, гостиничный номер в плохонькой придорожной гостинице, где бывают, сменяя друг друга, десятки постояльцев за пару месяцев. Всё абы как, обслуги почти и нет, да и уборкой она занята в последнюю очередь. Не то чтобы совсем уж плохо — вроде не так уж и загажено, не так заплёвано, как могло бы быть — а всё же мерзко. Вселишься в такой номер и чемодан откроешь только затем, чтобы достать зубную щётку, бритву и смену белья — остальное пусть остаётся внутри, пусть не пропитывается здешним неуютом, беглостью, вялой и неизбежной, как однажды начавшаяся проказа, разрухой. В этом чемодане, уложенном ещё дома, когда в голове ещё роились мысли о путешествии и прочая романтическая чушь, остаётся ещё какой-то спасительный дух, надежда, что всё устроится и наладится. Но нет, Виталька, не наладится. Слабоват душок, значит.

Я теперь последняя шлюха. Потаскуха. Даже хуже — они торгуют телом, сохраняя надежду спасти душу. Некоторые торгуют одной душой, но хоть блюдут тело, бывает и такое, не так уж редко, как тебе может казаться. Я же торгую и тем и другим. Хорошо торгую, успешно, доходно, сытно. Со спорта никогда не имел бы таких наваров. Мне двадцать семь: из них шесть с половиной лет в нашем с тобой, Виталька, теле жили постояльцы. Сброд тот ещё, поверь мне. К тому же представь, Виталька, как веселились эти старики, попав вдруг в молодое тело. С теплотой я теперь вспоминаю только Зельдмана, которого ненавидел и проклинал поначалу. За год «отпуска» старик успел написать «Шестикрылого» — лучший свой роман, где серафим трижды спускается к герою: в детстве, чтобы спасти от страшной сказки, в молодости, чтобы убедить не отказываться от искусства, и, в последний раз, чтобы забрать его с собой. Написал и несколько картин. Сам он говорил, что зрение у него переменилось и картины писались сами собой — быстрее, острее и всегда точно. Не знаю, что тебе сказать про эти картины, Виталька, я не спец в таких делах. Там всё портреты — и хорошие. Одну Зельдман мне подарил.

Так вот, этот старик, которого ты сам вскоре будешь называть надушенным педерастом (если всё же мои слова не дойдут до тебя), оказался единственным, кто использовал наше тело для чего-то хорошего. Для искусства, для порыва души. Он, видно, весь выложился за тот год. Я ведь знаю, каким оставил его тело: оно протянуло бы ещё десяток лет. А то и все два. Но старик умер, не прожив и года после того как вернулся. Не знаю, может, ему слишком тяжело далось осознание вновь захватившей его телесной немощи. А может… может, серафим прилетел за его душой. Светлая память, Альберт Николаевич!

Но я не за тем сел писать тебе, чтобы рассказать о том единственном светлом человеке, который встретился мне за эти годы. Нет, Виталька. Я взялся упредить, уберечь тебя от опасности, а потому слушай. Первый раз эта мысль ударила меня током, когда я был Лидией Артуровной Гарибян. Толстозадой тётушкой, светской клушей сорока восьми лет, которая считала своим долгом следить за модой и новыми веяниями. А я был в моде, доложу тебе. Ещё пятеро промышляли тем же, но я был и самым опытным, и первым среди них. О, мои услуги стоили дорого (впрочем, сейчас, уверяю тебя, они отнюдь не стали дешевле), и штат юристов составлял контракт, в котором я обязуюсь и гарантирую в обмен на определённые гарантии со стороны клиента, что всё будет по высшему разряду. А что по высшему разряду? Да ничего особенного: обычный фитнес, хорошее питание и прогулки на свежем воздухе — вот и всё, что я гарантировал. Да ей и не нужно было ничего больше! Здорова была как лошадь: полнокровна, крепкозуба, расплылась вот чуток, да и то в пределах нормы. Но я тогда не задавал лишних вопросов, ещё меньше вопросов задавал шеф. И вот потому она, вместо фитнеса, выбрала меня. Ей-богу, дешевле было слетать в космос.