Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

Если голос может быть бледным, то голос преподобного был таковым, когда он описывал эту парочку.

— Это не бракосочетание, — возражал он. — Это матч-реванш.

— И я точно такого мнения, преподобный, — согласился я, — но не разъясните ли вы им правила бокса и не разведете ли их по углам?

— Если они пообещают оставаться в этих углах четыре дня из пяти. Любопытно, есть ли в Библии глава под названием «Тщета», стих четвертый, часть вторая?

— Будет!

— И ее напишу я?

— Я верю в вас, святой отец!

— Преподобный! — рявкнул он.

— Преподобный, — сказал я.

— Хотелось бы знать, черт побери, как мы умудрились вляпаться в такую историю? — сказала Рики в телефонную трубку.

Голос Джона пролаял что-то в ответ из Парижа, где он проводил собеседования с актерами для нашего фильма. Я слышал его довольно громко и отчетливо, помогая таскать цветы, двигать стол для свадебного торта и пересчитывать бутылки дешевого шампанского в ящиках вдоль стены.

— История! — орал Джон. — Никакая не история, ей-богу, это будет самое знаменательное событие во всей их чертовой ирландской истории. Они устроят новое восстание. Цветы все привезли?

— Да, будь они неладны!

— Торт заказали?

— Ты же знаешь, что заказали!

— А шампанское?

— Хуже не бывает, но уже доставили.

— Лучше позвоните Геберу в паб. Скажите ему, чтобы привез самое-самое. Боже, я же плачу. Пора бы Тому стряхнуть паутину со своего кошелька! Позвоните Геберу!

— Инопланетянин с Марса только что это сделал…

— Он у тебя? Передай ему трубку!

Рики бросила мне телефон. Я увернулся, но поймал.

— Джон, я закончил эпизод с огнями святого Эльма и…

— К чертям собачьим эпизод. Я скатился…

— С кого? — спросил я машинально.

— Нет, нет, ради Бога, не с женщины! Это куда серьезнее. С лошади!

— Упал?

— Ш-ш! Тише, а то Рики услышит! Она отменит охоту! Я в порядке. Просто связки растянул. Пять минут был без сознания. Теперь дико хромаю. Перебрал маленько. Но сегодня к вечеру я прилечу. Встречай последний рейс из Лондона. Два дня назад я катался верхом в Лоншаме.

— А я думал, ты подбираешь актеров.

— Разумеется! Только чертова лошадь встала на дыбы из-за автомобильного клаксона. Я подлетел на милю. Теперь все в порядке. Безо всякого предупреждения полететь наземь и корчиться от боли, когда спина и так болит. Не хотелось бы тебя пугать, малыш.

— Я и так напуган, Джон. Если ты помрешь, мне конец!

— Трогательные чувства. Ты — сваренный вкрутую оптимист. Пообещай, что меня не свалит на свадьбе пляска святого Витта.

— Какого черта! Да ты готов пойти на это, лишь бы все глазели только на тебя.

— Почему бы и нет? Возьми такси, встречай меня вечером в аэропорту, по дороге расскажешь мне эпизод с огнями святого Эльма. Можно мне остаться в твоем номере в гостинице сегодня вечером? К утру я должен передвигаться без костылей.

— Какие еще костыли, Джон?

— Да тише ты! Рики в комнате?

— Она вышла открыть дверь. Постой-постой…

Рики стояла в коридоре, разглядывая листок бумаги. Ее лицо было белее снега, а из глаз капали слезы. Она подошла и протянула мне листок.

Голос Джона произнес:

— Я слышу, кто-то плачет.

— Да, Джон.

Я прочитал записку:

— «Альма Кимбалл О'Рурк упала сегодня с лошади. Она скончалась на месте. Лошадь пристрелили».

— Боже мой, — сказал Джон за пятьсот миль из Парижа.

— Она была женой начальника килдарской охоты? — спросил я.

— Да, именно так, — тихо сказал Джон.

Я продолжал читать:

— «Похороны послезавтра. Все охотники будут присутствовать».

— Боже, — пробормотал Джон.

— Значит… — сказал я.

— Охотничья свадьба, — сказала Рики, — отменяется.

Джон услышал эти слова и сказал:

— Нет, нет. Всего лишь откладывается.

Майк привез меня в Дублин, чтоб найти Тома, снявшего номер в отеле «Рассел». Они с Лизой поссорились по этому поводу тоже. Он хотел остаться с ней у Хьюстонов. Но католики и протестанты, сказала она, не теряли бдительности. Так что Тому до церемонии бракосочетания полагалось жить в отеле. К тому же из своего номера в Дублине ему было бы удобнее играть на бирже. На этом и порешили. Том поселился в гостинице.

Я нашел Тома в вестибюле. Он отправлял почту.

Я протянул ему записку и ничего не сказал.

Последовала долгая пауза, после чего я увидел, как тонкие прозрачные веки Тома смежились. Не захлопнулись, как великие ворота Киева, но закрылись так же окончательно и бесповоротно. Звук, с которым его веки смыкались, пока глаза продолжали смотреть на меня, был ужасен своей бесшумностью. Я находился снаружи в своем мире, если он вообще существовал, а Том — в своем.

— Том, она умерла, — сказал я, но говорить было бессмысленно. Том отключил батареи, поддерживавшие его связь с миром звуков, слов и фраз. Я повторил: — Она умерла.

Том повернулся и принялся подниматься по лестнице.

В дверях я переговорил с Майком.

— Священник? Унитарист. Лучше пойти к нему и все рассказать.

Я услышал, как за моей спиной открылась дверь лифта.

Том стоял в проеме. Но не выходил. Я поспешил к нему.

— Что, Том?

— Я вот думаю, — сказал Том. — Кто-то должен отменить заказ на свадебный торт.

— Слишком поздно. Торт доставили, когда я выходил из «Кортауна».

— О Боже, — сказал Том.

Дверь лифта захлопнулась.

Том вознесся.

Лондонский рейс прибыл в Шеннон с опозданием. Пока я его дожидался, мне пришлось сделать три ходки в туалет, что свидетельствовало о том, сколько кружек эля я пропустил за это время.

Джон помахал мне костылями с верхней площадки трапа и чуть не растянулся в полный рост — так ему хотелось скорее спуститься ко мне. Я попытался помочь, но только получил от него тумака костылем, пока он порывался спуститься гигантскими прыжками, словно родился и вырос атлетом на костылях. При каждом большом скачке, он вскрикивал отчасти от боли, отчасти от воодушевления:

— Боже мой, всегда случается что-то неожиданное. Я хочу сказать, стоит дать себе слабинку, как Господь дает тебе пинка. Я никогда в жизни так не падал. Все было как в замедленной съемке, или как если перелетаешь через водопад, или как если просматриваешь отснятые кадры; знаешь, как это бывает, каждый кадр останавливается, чтобы можно было его рассмотреть: вот сейчас в воздухе твоя задница, а вот твой позвоночник, позвонок за позвонком, теперь — шея, затем — ключица, макушка головы, и ты видишь, как все это вертится, а лошадь осталась внизу, ее тоже видишь, кадр за кадром, словно снимаешь всю эту чертовщину со скоростью тридцать кадров в секунду, но все видно предельно четко и с секундной задержкой, и ты рассматриваешь себя и лошадь, вальсирующих в воздухе. А вся сцена посекундно занимает целых полчаса. Кадры убыстряются, только когда ударяешься о землю. Черт. Потом чувствуешь, как напрягаются сухожилия и мышцы. Ты когда-нибудь выходил зимней ночью, прислушивался? А-ах! На ветвях столько снега, что вот-вот сломаются! Ты слышишь, как волокна гнутся, древесина скрипит. Я думал, все мои кости рассыплются, расслоятся и хлопьями осядут под моей плотью. Бах! И вот они везут меня в морг. Я закричал: «Не в ту сторону». Оказалось, это была «скорая», а мне показалось, что это к паталогоанатому! Давай, ради Бога, поторапливайся… я-то бегу быстрее тебя. Надеюсь, не растянусь прямо здесь в конвульсиях. А то еще та будет картинка. Лежишь на спине как олух царя небесного, говоришь на разных языках, ослепший от боли. Черт! А где Том?