Клэр Норт - Пятнадцать жизней Гарри Огаста

– Если захотите попробовать, здесь рядом есть прекрасная площадка.

Глава 11

Поговорим немного о памяти.

Калачакра, или уробораны, то есть те, кто многократно проживает приблизительно одни и те же периоды времени, хотя их жизни могут отличаться друг от друга, – или, другими словами, члены клуба «Хронос», – забывают то, что с ними происходит. Некоторые считают это даром судьбы, дающим им возможность всякий раз заново переживать события, которые раньше с ними уже случались, и благодаря этому сохранять способность удивляться многообразию существующего мира. При этом у самых старших членов клуба временами возникает ощущение дежавю, когда они вдруг понимают, что уже видели то, что предстает перед их взором, или переживали происходящее с ними, но при этом не могут вспомнить, когда это было. Некоторые считают это доказательством того, что мы, при всех наших странных особенностях, остаемся людьми. Наши тела стареют и испытывают боль, а когда мы умираем, представители последующих поколений членов клуба при желании могут отыскать места наших захоронений и даже, раскопав наши могилы, увидеть бренные останки. Однако кто при этом сможет ответить на вопрос, куда делась душа того, кто покоится в могиле? Это слишком сложная тема, чтобы обсуждать ее здесь и сейчас, но мы всегда упираемся в нее. Именно душа или, если хотите, интеллект, сознание делают возможным повторение наших путешествий во времени, в то время как наша плоть неизбежно подвержена смерти и тлению. Наша суть – это именно наш разум, а человеческому разуму, который не является совершенным, присуще свойство забывать. Поэтому подавляющее большинство из нас не помнит, кто именно основал клуб «Хронос», хотя каждый сыграл в его создании определенную роль. Вероятнее всего, тот уроборан, который это сделал, и сам забыл об этом и вместе с другими гадает, кто стоял у истоков нашего сообщества. Когда мы умираем, для нас происходит нечто вроде обнуления счетчика времени, и лишь наша несовершенная память остается свидетелем того, что с нами происходило до этого момента.

Я же помню практически все, причем с удивительной ясностью и четкостью. Сейчас, когда я обращаюсь к вам, я отлично помню солнце, заливавшее своими лучами все вокруг, и дымок над трубкой Фирсона, сидящего во дворике под моим окном, глядя на пустующую площадку для игры в крокет. Я не могу восстановить в памяти ход моих мыслей в ту минуту, но могу точно сказать, где я находился и что видел в момент, когда принял решение. Я сидел на кровати и, глядя в окно, созерцал фермерские домики на окрестных холмах, прислушиваясь к лаю резвившегося неподалеку спаниеля.

– Что ж, я согласен, но у меня есть условие, – сказал я.

– Какое именно?

– Я хочу знать все, что вам известно о клубе «Хронос».

Фирсон задумался, но всего лишь на мгновение.

– Ладно, – согласился он.

Так началось мое первое – и едва ли не единственное – вмешательство в привычное течение происходящих событий. Фирсон пришел в восторг, узнав от меня о крахе Советского Союза, но его радость была омрачена подозрением, что я, стараясь доставить ему удовольствие, говорю то, что ему хотелось бы слышать. Он потребовал подробностей, и я сообщил ему о перестройке и гласности, падении Берлинской стены, гибели Чаушеску. Фирсон записывал за мной и время от времени передавал записи своим помощникам, чтобы те проверили хотя бы имена, которые я называл, – например, выяснили, есть ли среди обитателей Кремля некто по фамилии Горбачев и мог ли этот человек в самом деле оказать столь значительную помощь Западу в разрушении советской империи.

Фирсона интересовала не только политика. Примерно с полудня он начинал время от времени задавать вопросы, касающиеся науки и экономики, словно желая отдохнуть от разговоров, касающихся сугубо политических тем. Иногда нам мешала разница в наших интересах. Мне было известно, что через какое-то время появятся мобильные телефоны и Интернет. Однако я не мог сказать, кто стоял у истоков этих изобретений, поскольку они никогда меня всерьез не занимали. Для Фирсона практически никакого интереса не представляли вопросы внутренней политики. Его сомнения в том, что будущее в сфере политики международной может оказаться столь замечательным с точки зрения Запада, заставляли его все больше и больше погружаться в подробности моей жизни, которые, с его точки зрения, могли бы подтвердить или, наоборот, опровергнуть мои рассказы. Он мог, например, начать расспрашивать меня о путешествии на поезде из Киото в 1981 году.

– Бог мой, сэр! – воскликнул он как-то в сердцах. – Вы либо величайший в мире лжец, либо у вас чертовски хорошая память!

– Моя память совершенна, – ответил я. – Я помню все, что со мной происходило, с того момента, когда впервые осознал, что я не такой, как большинство людей. Я не помню своего рождения – вероятно, человеческий мозг так устроен, что не может осознать и зафиксировать подобные события. Но я помню, как я умирал, в том числе моменты, когда жизнь в моем теле останавливалась.

– Расскажите, – попросил Фирсон, в глазах которого сверкнул такой живой и неподдельный интерес, какого я не замечал раньше.

– Момент смерти совсем не страшен. Сердце просто останавливается – и все. Но вот то, что этому предшествует, переносить трудно.

– Вы что-нибудь видели в моменты смерти?

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего, кроме работы угасающего сознания.

– Может, вы просто не придавали значения каким-то вещам?

– Не придавал значения? По-вашему, когда человек умирает, он не придает этому значения? – С трудом сдержавшись, я отвернулся и на какое-то время замолчал. – Боюсь, все дело в том, что мне не с чем сравнить эти впечатления, – подытожил я после паузы. Мне хотелось сказать Фирсону, что ему трудно меня понять, но я этого не сделал.

Я не лгал, но мне никак не удавалось полностью удовлетворить любопытство Фирсона.

– Но каким образом произошло советское вторжение в Афганистан? Там ведь не с кем воевать!

Его знания о прошлом были почти так же скудны, как его представления о будущем, но у него было то преимущество, что он мог проверить кое-какие из моих утверждений. Я посоветовал ему внимательно проштудировать учебник истории, почитать что-нибудь о пуштунских племенах, изучить географическую карту. Я втолковывал ему, что могу назвать даты и названия мест, но разбираться в причинах будущих исторических событий – это уж его дело.

В свободное от бесед с Фирсоном время я занимался самообразованием. В частности, прочитал материалы о клубе «Хронос». Фирсон не соврал – о нем было известно очень мало. Если бы не мой личный опыт, я бы счел все это обыкновенной мистификацией. В материалах были упоминания о некоем закрытом обществе, возникшем в Афинах в 56 году нашей эры, члены которого якобы состязались друг с другом в ораторском искусстве. Деятельность общества была окружена тайной, однако было известно, что через четыре года после его возникновения его члены были изгнаны жителями Афин и покинули город с большим достоинством. Один римский летописец сообщал, что на углу улицы, на которой он жил, располагалось здание, которое часто посещали почитатели культа Хроноса – изысканно одетые мужчины и женщины. Если верить его хроникам, за два года до падения Рима эти люди стали предупреждать всех, что в Вечном городе не следует оставаться, а затем здание опустело – и через какое-то время в Рим пришли варвары и разграбили его. Имелось в материалах также сообщение о том, что некий мужчина в Индии был обвинен в убийстве, однако в преступлении так и не сознался и, находясь в заключении, перерезал себе горло со словами, что его понапрасну опозорили, но он, подобно змее, откусывающей свой собственный хвост, когда-нибудь воскреснет, родившись снова. Упоминалась также группа людей, которые жили в Нанкине и держались крайне скрытно, а в 1935 году покинули город. При этом некая дама, владевшая огромным состоянием – об источниках ее богатства никто ничего не знал, – приказала своей любимой служанке вместе с семьей бежать из города как можно дальше, потому что в скором времени начнется война и бывшая столица Китая сгорит. Загадочных людей, о которых шла речь, одни называли пророками, другие – демонами. Как бы то ни было, члены клуба «Хронос» имели удивительное чутье на неприятности и умели оставаться в тени.