Клиффорд Саймак - Театр теней: Фантастические рассказы

—  Ладно, оставим это,— произнес он, обращаясь к Крейвену,— Так о чем вы говорили?

—   Я хотел сказать, что написать на листке бумаги имя персонажа — это все равно, что встать и произнести его вслух. Форестеру знаком почерк каждого из нас. Ему ничего не стоит опознать автора любой записки.

—   У меня этого и в мыслях не было,— запротестовал Форестер,— Честное слово. Но в общем-то Крейвен прав.

—   Что же вы предлагаете? — спросил Лодж.

—   Списки типа избирательных бюллетеней для тайного голосования,— сказал Крейвен.— Нужно составить списки имен персонажей.

—  А вы не боитесь, что мы сумеем опознать каждого по крестику, поставленному против имени его персонажа?

Крейвен взглянул на Лоджа.

—   Раз уж вы об этом упомянули, значит, нужно учесть и такую возможность,— невозмутимо произнес он.

—   Внизу, в лаборатории, есть набор штемпелей,— устало сказал Форестер,— Для пометки образчиков препаратов. Среди них наверняка найдется штемпель с крестиком.

—   Это вас устраивает? — спросил Лодж Крейвена.

Крейвен кивнул.

Лодж медленно поднялся со стула.

—  Я схожу за штемпелем,— сказал он.— А в мое отсутствие вы можете подготовить списки.

Вот дети, подумал он. Настоящие дети — все как один. Настороженные, недоверчивые, эгоистичные, перепуганные насмерть, точно затравленные животные. Загнанные в тот угол, где стена страха смыкается со стеной комплекса вины; жертвы, попавшие в западню сомнений и неуверенности в себе.

Он спустился по металлическим ступенькам в помещение, отведенное для лабораторий, и пока он шел, стук его каблуков эхом отдавался в тех невидимых углах, где притаились страх и муки совести.

«Если б не внезапная смерть Генри,— подумал он,— все бы обошлось. И мы с грехом пополам все-таки довели бы работу до конца». Но он знал, что шансов на это было крайне мало.

Ведь если б не умер Генри, обязательно нашелся бы какой-нибудь другой повод для взрыва. Они для этого созрели, более чем созрели. Уже несколько недель самое незначительное происшествие в любой момент могло поджечь фитиль.

Он нашел штемпель, пропитанную краской подушечку и тяжелыми шагами стал взбираться по лестнице.

На столе лежали списки персонажей. Кто-то принес коробку из-под обуви и прорезал в ее крышке щель, сделав из нее некое подобие урны для голосования.

—   Мы все сядем в этой половине комнаты,— сказал Форестер.— А потом будем по очереди вставать и голосовать.

И хотя при слове «голосовать» все недоуменно переглянулись, Форестер сделал вид, будто этого не заметил.

Лодж положил штемпель и подушечку с краской на стол, пересек комнату и сел на свой стул.

—   Кто начнет? — спросил Форестер.

Никто не шелохнулся.

Их пугает даже это, подумал Лодж.

Первым вызвался Мэйтленд.

В гробовом молчании они по очереди подходили к столу, ставили на списках метки, складывали листки и опускали их в коробку. Пока один не возвращался, следующий не трогался с места.

Когда с этим было покончено, Форестер направился к столу, взял в руки коробку и, поворачивая ее то так, то эдак, с силой потряс, перемешивая находящиеся внутри листки, чтобы по порядку, в котором они вначале лежали, нельзя было догадаться, кому каждый из них принадлежит.

—   Мне нужны двое для контроля,— сказал Форестер.

Он окинул взглядом присутствующих.

—   Крейвен,— позвал он,— Сью.

Они встали и подошли к нему.

Форестер открыл коробку, вынул один листок, развернул его, прочел и отдал доктору Лоуренс, а та передала его Крейвену.

—   Беззащитная Сиротка.

—   Деревенский Щеголь.

—   Инопланетное Чудовище.

—   Красивая Стерва.

—   Прелестная Девушка.

«Тут что-то не так,— подумал Лодж.— Только этот персонаж мог принадлежать Генри. Ведь Прелестная Девушка появилась на экране последней! Она же была девятой».

Форестер продолжал разворачивать листки, произнося вслух имена отмеченных крестиком персонажей.

—   Представитель Внеземной Дружественной Цивилизации.

—   Приличный Молодой Человек.

Остались неназванными два персонажа. Только два. Нищий Философ и Усатый Злодей.

«Попробую угадать,— подумал Лодж.— Заключу пари с самим собой. Пари за то, который из них персонаж Генри. Это Усатый Злодей».

Форестер развернул последний листок и прочел:

—   Усатый Злодей.

«А пари-то я проиграл»,— мелькнуло у Лоджа. Он услышал, как остальные со свистом втянули в себя воздух, с ужасом осознав, что значил результат этого голосования.

Персонажем Генри оказалось главное действующее лицо вчерашнего представления, самое деятельное и самое энергичное — Философ.

Записи в блокноте Генри были предельно сжатыми, почерк неразборчив. Символы и уравнения поражали четкостью написания, но у букв был какой-то своеобразный, дерзкий наклон; лаконичность фраз граничила с грубостью, хотя трудно было представить, кого он хотел оскорбить — разве что самого себя.

Мэйтленд захлопнул блокнот, оттолкнул его, и тот скользнул на середину стола.

—   Ну вот, теперь мы знаем,— произнес он.

Они сидели с бледными, искаженными страхом лицами, как будто вконец расстроенный и подавленный Мэйтленд был тем самым призраком, на которого вчера намекнул Крейвен.

—   С меня хватит! — взорвался Сиффорд,— Я больше не желаю…

—   Что вы имеете в виду? — поинтересовался Лодж.

Сиффорд не ответил. Он сидел, положив перед собой руки на

стол, и то с силой сжимал кулаки, то распрямлял пальцы и так их вытягивал, словно усилием воли пытался противоестественно вывернуть их и пригнуть к тыльной стороне кистей.

—   Генри был душевнобольным,— отрывисто сказала Сьюзен Лоуренс,— Только душевнобольной мог выдвинуть такую бредовую идею.

—  От вас как от врача едва ли можно было ждать другую реакцию,— заметил Мэйтленд.

—   Я работаю во имя жизни,— заявила Сьюзен Лоуренс.— Я уважаю жизнь, и пока организм жив, я до последнего мгновения всеми средствами оберегаю его и поддерживаю. Я испытываю глубокое сострадание ко всему живому.

—   А мы разве относимся к этому иначе?

—   Я только хочу сказать, что, для того чтобы по-настоящему понять, какое это чудо — жизнь, нужно себя полностью посвятить ей и всем своим существом проникнуться ее могуществом, величием и красотой.

—   Но, Сьюзен…

—   И я знаю…— поспешно продолжала она, не давая ему возразить,— я твердо знаю, что жизнь — это не распад и разложение материи, не ее одряхление, не болезнь. Признать жизнь проявлением крайнего истощения материи, последней ступенью деградации мертвой природы равносильно утверждению, что норма существования Вселенной — это застой, отсутствие эволюции, разумной жизни и цели.