Роман Никитин - Пусть люди вымрут!

Гиза попыталась пожать плечами. Мол, чего уж тут. Но белобрысый оказался не только необычайно силен и ловок, но и умен.

− Ты ножку-то, ножку-то не подгибай. Знаем мы ваши хашшишинские штучки.

Гиза вздрогнула повторно. Впрочем, теперь удивляться уже было нечему. Конечно же, сложить два плюс два несложно. Просто так в день убийства римского наместника симпатичные девушки, восемь лет назад стучащиеся в ворота цитадели убийц, из города не бегут. А еще вспомнить, что жирную башку наместника того так и не нашли, а в руках попутчицы — корзина как раз подходящего размера. Да, замок закупорили наглухо еще на рассвете, но когда это ворота или стены могли удержать наемников ибн Саббаха?

− Убей или дай умереть, − попросила Гиза. — Или отпусти, мне все равно сдохнуть.

Возвращаться к Старцу теперь можно хоть с корзиной, хоть без. Первый же допрос под травами в компании дознавателя Хаш ибн Дауда — и Гиза выложит все что было. И даже кое-что, чего не было. И то, что ее опознали и задержали на дороге обратно. А значит — могли проследить ее путь до Горы. А это смерть.

Попытка скрыться от Старца — то же самое. И чем больше времени арабеска проведет в бегах, тем мучительнее будет ее прощание с этим миром. Помнится, один бедолага, скрывавшийся двенадцать лет, умирал двенадцать дней.

− Так я тебя отпускаю? Дурить не будешь?

Гиза кивнула. Дурить и впрямь не хотелось. Теперь-то… Да и силен, шайтан, как сто быков силен этот странный светловолосый. И быстр как сто змей.

Мужчина ослабил хватку, все еще придерживая наемницу за руки. Но та не дергалась, сохраняя опустошенное выражение лица. Впрочем, лица-то он ее пока и не видел. И как только опознал через паранджу, деятель…

Наконец, арабеска получила полную свободу. Проницательный римлянин (а кем еще он мог быть?) отпустил руки. Гиза потерла запястья. Те перестали ныть, но что-то сразу кольнуло где-то накидкой… и это было странно. Никогда еще арабеска не ощущала такого. Те самые чакры, о которых говорили наставники? Нервное перенапряжение?

Ничуть не похоже. Все чувства и члены тела под контролем, а перенапряжение если и есть, то моральное…

Что с ней? Впрочем, важно ли теперь?

Она ходячий, мыслящий и соображающий труп. Если переодеть и привести в порядок — симпатичный, даже красивый, не будем скрывать. Но труп.

− Говорю, не дури, − приказал мужчина, заметив движение арабески к упавшему на дно телеги кинжалу. — Меня не поранишь, а сама порежешься.

− А тебе что?

Гиза подобрала клинок и повертела в руке. Потом сбросила с головы хиджаб с мурой и с вызовом глянула в глаза погубителю.

− Да мне-то что, принцесса аль Саджах, − улыбнулся тот. — Очень даже что. Нравишься ты мне, Гизада. И тогда, на скалах, тощей малолетней дурнушкой с большими черными глазами тоже нравилась, а уж сейчас, красавица-убийца, тем паче.

Девушка хмыкнула и отвернулась. Тоже нашелся ухажер…

− Нравлюсь, так трахни прямо здесь, в телеге. Потом, вот, возьми нож и прирежь. Все спокойнее, да и голову своему наместнику вернешь.

Гиза заставила себя произнести это самым что ни на есть равнодушным тоном. И также равнодушно заставила себя прикрыть глаза и представить, как клинок врубается ей под ребро — в самое сердце. Главное ладонь не выворачивать, и тогда лезвие пронзит быстро и беспрепятственно. Говорят, почти не больно.

Но обидно-то как… на первом же деле.

И шайтан побери, что же это за зараза такая в груди сидит? Давит, душит… но… так необычно. Как после первой затяжки из курительной трубки с хашишем.

− Ага, − засмеялся белобрысый, − представляешь, просыпается наместник утром — а голова в прикроватной тумбочке! Ха-ха, вот удивится-то! — римлянин тут же посерьезнел и добавил без нотки смеха: − Тяжко поди самой на смерть решиться? Совсем не то, что жирного римского борова зарезать?

Перебросил ноги в телегу и присел напротив арабески, оставив лошадей топать без присмотра.

− Вас ведь так учили — коли дело прошло не идеально, так себя лезвием в грудь? Или еще как себя на ту сторону жизни отправлять умеет?

− Много как умеем. Только…

− Только это еще тяжелее и больнее, чем ножом в сердце, да?

Арабеска отвернулась. Откуда, гад, знает-то? Как будто мысли читает… ой, вот не дай бог сейчас вот эту, мимолетно проскочившую, прочитал… вот смеху-то будет, если кому в наместничестве расскажет. Уж тогда в самом деле лучше себя к праотцам послать, чем… нет-нет, не думай, дура. Замолчала и..

И что?

Гиза окончательно поняла, что к смерти не готова. А это значит, что все, чему ее учили — тому самому верблюду под хвост? И это означает: уж с такими-то мыслями теперь очень быстро найдут. И сделают то, на что не хватило духу самой. Только куда мучительнее.

И что теперь?

И наконец, что делать с этим поскребышем в груди… сейчас вроде как отлегло, но стоит только подумать…

Ой. Неужели?

Арабеска снова подняла голову и взглянула в глаза незнакомцу. Тот ничего не говорил, просто смотрел на нее, Гизаду Арбан-Адан аль Саджах. И все. Но вот взгляд… этот взгляд.

Нет, она не любвеобильная кошка. И не подстилка под благодетелем. И даже уже не девчонка-рабыня, которую заставляют изображать из себя гурию. Она готова прямо сейчас рассмеяться в лицо тем недоделанным бабам, которые при виде смазливой мордашки какого-нибудь самца тут же стонут и хватаются за низ живота.

С ней ничего такого нет. Но вот взгляд этот… И почему обладатель такого взгляда не остался тогда возле ворот Храма? Ведь он, а не она, сейчас должен был быть на ее месте, с головой наместника в корзине.

Он же сильнее. Нет? Точно сильнее.

− Как же вас там нещадно…, − проронил светловолосый. — Нет, ну точно пора эту вольницу прикрывать.

Мужчина тряхнул головой и стукнул кулаком по борту телеги. Та вздрогнула, и Гиза самолично почувствовала всю скрытую ярость того, кто так и остался для нее покуда безымянным светловолосым незнакомцем.

Он снова повернулся к арабеске и громко, четко спросил:

− Принцесса уничтоженного моими соотечественниками рода, ты хочешь сделать этот мир хоть чуть-чуть, но лучше? Я не о прошлом, принцесса, его не вернуть. Но будущее мы исправить можем. Я могу. Если захочешь — будь со мной, и тоже сможешь творить будущее.

Принцесса вырезанного госпиталиерами рода аль Саджах опустила взгляд. Противиться такому потоку решимости и веры в собственные силы она не могла. Все восемь лет унижений и, наоборот, восхвалений рухнули в одночасье. И тот самый бесконечно долгий путь в поиски истиной Веры снова закончился тупиком. Грязным, смрадным, кровавым тупиком, в самом дальнем углу которого, изрубленный до неузнаваемости, покоился Старец Горы.