Елена Клещенко - Мир Стругацких. Полдень и Полночь (сборник)

– Первый на мечах в мире, – пронеслось по толпе.

– Во имя господа! – несмело сказал командир серых Ракта.

– Перебью как собак! – страшным голосом сказал Румата, едва разжав колючую проволоку губ.

Вращая мечами, он пошел на толпу.

Предводитель шагнул назад. Умирать не хотелось. Еще полгода назад толстопузый папаша порол его, тщась приспособить к торговле лежалой мукой и засахарившимся вареньем. Только жить по-человечески начал: власть получил в Ордене, сладко спал, жрал от пуза, мордой в грязь макал тех, кого угораздило оказаться на пути. Румату Эсторского убивать не велено, а велено, малость покалечив, связать и доставить во дворец. Поди свяжи лучшего в Арканаре фехтовальщика! Он сам кого хочешь покалечит!

– Может, это… скажем, что дома не застали? – заскулил помощник Ракты в ухо хозяину. – У него глаз дурной, сухой и страшный. Он нас всех в капусту порубит.

– А пошли они все! – выдохнул Ракта и дал отмашку отступать.

Румата вклинился в толпу. Псы Ордена бросились прочь. Он рубил тех, кто не успел убежать. Не толпу рубил, а серые щупальца спрута, что тайно опоясали весь Арканар. Спрут ухмылялся в лицо. Обрубленное щупальце сменялось другим.

– Пощадите, благородный дон! – мальчишка в остроконечном капюшоне, поразительно похожий на Уно, скулил у ног, закрывая голову руками.

Меч замер в воздухе.

Румата опомнился. Он стоял среди убитых, по мечам стекала кровь, собиралась струйками в лужицу у ног.

– Вот ты и стал таким, как я! – продолжал ухмыляться спрут.

Румата затряс головой. Попятился, тяжело дыша. Стиснул зубы. Эти люди же не ведают, что творят.

– Да полно? Люди ли это? – ехидно хихикнул спрут.

Румата вспомнил о Кире, Арате Горбатом, бароне Пампа. Не помогло.

– Пшел вон! – крикнул Румата мальчишке и бросился в дом.

На минуту присел на лестнице, ведущей на второй этаж, в спальню. Нужно отдохнуть, всего пару мгновений, прийти в себя. Кружилась голова, и стучало в висках. Времени не было. Он метнулся вверх по лестнице. Споткнувшись о порог, ввалился в спальню. Мёртвая Кира лежала у окна. Румата сорвал с кровати одеяло, пал на колени, прикрыл ее, осторожно, медленно, словно боясь разбудить. Приподнял, поцеловал в холодные губы.

– Прости, маленькая! – прошептал он.

– Дон Румата, – раздался за спиной тихий, вкрадчивый голос.

На пороге стоял Угорь, правая рука Ваги Колеса, главы преступников Запроливья.

– Почтенный Вага ждет благородного дона в укромном месте. я проведу вас.

Румата отпустил Киру, поднялся. Его шатнуло.

– Подожди здесь.

Он быстро прошел в кабинет, запер за собой дверь. В кабинете Кира перед смертью прибрала, расставила книги, вытерла пыль. Румата ощутил странное чувство болезненной раздвоенности. Он знал, что нужно спешить, действовать, но никак не мог заставить себя.

Он отжал скрытый рычаг за книгами – шкаф мягко откатился в сторону. В тайнике лежал пузатый мешок с золотом. В течение нескольких ночей Румата не отходил от синтезатора. Вага Колесо жаждал золота, много золота, так много, что мешок с трудом удалось вытащить наружу. Вслед за ним Румата извлёк из тайника чемоданчик, плоский, почти невесомый, похожий на почтовый конверт. Сунул за пазуху, секунду помедлил и шагнул к дверям.

– Сюда, благородный дон.

Икающий лес был, как обычно, неприветлив, тёмен и зловещ. Угорь скользнул между деревьями, просочился сквозь злой, шипастый кустарник, раздвинул ветки, освобождая проход. Румата шагнул вслед. Вага Колесо ждал, умостившись на кособоком пеньке. Этой ночи он не должен был пережить, он никак не мог её пережить, слишком многим стоял поперёк дороги этот тёмненький, страшненький старичок. Румата остановился. Вага Колесо бодро поднялся ему навстречу. Живёхонький, как всегда. Вспомнилось, что за последние двадцать лет Вагу казнили четырежды. И каждый раз при большом стечении народа.

Старичок, кряхтя, согнулся в поклоне.

– Ты можешь сесть, почтенный, – бросил Румата.

Вага вновь поклонился и опустился на пень. Он был отвратителен, но иногда – чрезвычайно полезен, буквально незаменим.

– Вы, благородный дон, так тронули стариковскую душу, – точа редкую, медленную слезу, умильно проворковал Вага, – что я согласился на время покинуть сынов моих. – Он скорбно опустил голову. – Подумаю, как они без меня там, и сердце болит.

– Я принес тебе лекарство от болей в сердце. – Румата скинул мешок с золотом на землю.

Угорь выскользнул из-за спины, потянулся к мешку, но Вага с неожиданным проворством наступил ему на руку. Угорь пискнул от боли. Вага ослабил тесьму, бросил в мешок быстрый взгляд, довольно кивнул.

– Сын мой, отдай благородному дону тот редкостный товар, что мы для него добыли.

Угорь потёр придавленную руку, затем выудил из кармана небольшого, с пол-ладони, серебряного спрута с алыми глазами-бусинами.

– Видите, благородный дон, – Вага вновь прослезился, – как вспомню, сколько усилий приложили сыны мои, только чтобы вам пособить, сразу слезы умиления на глаза наворачиваются.

Румата упрятал спрута за пазуху.

– Излагайте подробности, – велел он.

– Странных чужаков выследили дети мои. Очень странных, благородный дон. Появляются эти чужаки словно бы из воздуха, а вокруг них голубой свет, как у посланцев божьих. – Вага сладко улыбнулся от избытка чувств. – Стремятся они в Икающий лес все как один с эдакими безделушками в руках. А приложив безделушку к старому дубу, что сожжён молнией, будто под землю проваливаются.

– Где этот дуб? – нетерпеливо спросил Румата.

– Неподалёку. Пешим шагом – оно дальше будет, а на коне – так и утомиться не успеете.

Румата спешился возле дуба, достал из-за пазухи спрута, приложил к горелой коре. Алые глазки-бусинки недобро сверкнули. Вокруг сгустилось голубоватое облачко, земля под ногами ухнула вниз.

Румата едва устоял на ногах. Оглянулся по сторонам. Он стоял посреди просторного бункера без окон. Три стены были уставлены сейфами, на четвёртой мигала голубым и фиолетовым дюжина прямоугольных экранов. Перед ними громоздилась конструкция в форме молнии, явно пульт управления.

На крайнем слева экране мерцали бордовым стилизованные латинские буквы. Румата шагнул ближе, прочёл на немецком: «Бюргербройкеллер, 1923, Мюнхен». Вгляделся в изображение: огромный пивной зал был под завязку забит людьми. Высокие кружки с шапками пены поверху, массивные деревянные столы, снующие с подносами кельнеры в домотканых рубахах. И щуплый неказистый человечек с тёмной щёточкой усов посреди зала. Человечек дёргался, бесновался, отрывисто вылаивая рубленые фразы. Он казался карликом, случайно забредшим в страну исполинов.