Ольга Чигиринская - Мятежный дом

Действительно, длинная комната, куда они шагнули, была уставлена надежно закрепленными на стеллажах длинными контейнерами.

– Когда сюда суются со сканером, отмечают небольшой фон – как будто есть легкая утечка. И стараются здесь не задерживаться. На свете не найдется дурака, который вскроет голыми руками контейнер с отработанными стержнями, правда?

С этими словами Торвальд отщелкнул крепления на одном из контейнеров и, четырежды повернув ключ, сдвинул крышку.

В свинцовом ложе контейнера лежал станковый плазменник – не настоящая пушка, вроде той нейгаловской «Саранчи», но всё же здоровая труба, с которой обычный человек не управится без треноги.

Такой можно было бы свалить пиратский глайдер.

– И что, тут везде – оружие? – спросил Дик.

– Нет, кое-где и в самом деле отработанные стержни. И несведущему человеку лучше тут не шарить.

И эти контейнеры не просвечиваются сканером, – добавил про себя Дик.

Торвальд опустил и опять наглухо задраил крышку.

– Нужно было сказать тебе. Ты бы вёл себя осторожнее.

– Но, сэр… вы ведь не собирались защищаться в этот раз?

– Ты знаешь, о чём спросил меня Кьелл? «Когда, наконец?» – вот, что он мне сказал.

– И когда же?

– Когда мы договоримся с «Юрате» и «Фафниром» о совместных действиях. Возвращаемся. Фонт здесь не очень, но задерживаться не стоит.

– Капитан, – едва они поднялись на палубу, как столкнулись с Бадрисом. – Мне нужен мой непутёвый помощник.

– Он в вашем распоряжении. Что-то случилось?

– Сигнал с четвёртого бота, – Бадрис включил сантор и направил проецирующий луч на палубу.

Сначала Дик ничего не понял. Какая-то масса текла и бурлила, издавая странный скрежет и рассыпая дроби щелчков. Но кто-то из стоявших рядом матросов воскликнул:

– Ох ты! – и картинка в глазах Дика вдруг разъяснилась. Текучая масса была целой армией крабов, марширующих по прибрежному шельфу. Цепляясь друг за друга коленчатыми лапами, толкаясь панцирями и время от времени вступая в драки, они шли… нет, пёрли по дну, по скалам, по телам запнувшихся…

– Где? – спросил Торвальд.

– Сорок километров к югу. Мы успеем приготовить снасть и даже немножко перекусить перед ловом.

– Они раньше не забираль так далеко к северу, – сказал подошедший незаметно Лапидот.

– Они всё сожрали, что было на юге, – поморщился Холмберг. – Будь проклят Шиман и ему подобные – их численность сейчас никто не регулирует.

– Может быть ещё одна причина, – Бадрис глянул на время. – Скоро узнаем.

– Мы их здесь не остановим, – сказал Нордстрем.

– Нет, конечно. Мы передадим сигнал на все навеги, какие только ходят между Биакко и Гэнбу.

Холмберг опять пробормотал что-то по-аллемански.

– Митэ-э! Митэ-э! – закричал вдруг кто-то из гемов, ладивших удочки на корме.

Все повернули головы сначала к нему, а потом – туда, куда он показывал.

– Да-а, – только и сказал Холмберг, явно выразив тем самым общие эмоции. А потом быстрее всех рванул наверх, в свою рубку связи.

От края и до края неба во весь горизонт, как в видении Иоанна Оксонского, вставала огромная волна. Дик прежде не видел такой. Она поднималась настолько равномерно, что даже не сразу была заметна – и если бы не косой луч, брошенный заходящим солнцем сквозь толщу воды, её можно было бы вообще не разглядеть.

– Всем сохранять спокойствие! – прозвучал из динамика голос Холмберга. – Пристегнуться к леерам! У кого нет страховочных поясов – бегом под палубу! Задраить все люки! И повторяйте за мной: Отче наш… сущий на небесах…

Он ещё не успел закончить молитву, как на «Фаэтон» обрушился ветер, который волна гнала перед собой. А потом палуба накренилась и навега словно бы пошла вверх. Мимо пристегнутых к трапу Дика и Бадриса пронеслась незакрепленная бочка – и, никого не задев, канула в воду. Кто-то из гемов, пристегнувшихся у борта, закричал – он не удержался на ногах и теперь висел на страховке над сорокапятиградусным склоном палубы. Ветер исчез, навега выровнялась, небо наполнилось тишиной – а потом палуба с тем же креном пошла вниз, навстречу новой волне. От скольжения вниз снова родился ветар. Так странно было видеть эти волны в ясный день, так неестественно было беспомощное ожидание – опрокинут или нет? – в тишине, когда никто больше не решался и крикнуть, что Дик, стиснув пальцами трап, запел:

– По каким морям, благословенный,Челнок твой носит по водам?

К его удивлению, Черпак, чуть ли не повисший на леерах у борта, подхватил:

Что за небо полнит твой парус,Ты, ушедший искать иного моря?Тяжела ли сеть твоя от рыбы,Подгоняют ли добрые ветры,Не обманут ли ты позвавшимНа иную, на бoльшую ловлю?

Короткое мгновение тошноты – когда в нижней точке между волнами словно сдвинулся центр тяжести – надсадные вопли стыковочных узлов на пределе возможной нагрузки, жуткое зрелище носа и кормы, готовых свернуться в трубочку, накрывая всех железом – и новый тяжеловесный, медленный взлёт…

– Челнок мой для вод таких не создан,Как щепку, его швыряют волны,То возносят до самого неба,То бьют и почти разбивают.

– Это в точку! – заорал на верхней палубе Холмберг. – Если нас сейчас не опрокинет, слова мне запишешь!

Следующий разрыв между спуском и взлётом был не таким ужасающим, как в первый раз, когда казалось, что навега переломится в хребте. Волны делались положе и расстояние между ними было больше.

Гемы пели теперь все, и ветер, рожденный волнами, нёс их высокие голоса от носа к корме.

Улов мой прекрасен, прекрасен:То раковину подарит море,То тину морскую и пену,То и вправду – серебро живое,Живое серебро, тяжесть рыбью,Прорывающую слабые сети.

– Краб! – закричал Лапидот, – Давай нам снежный краб, море! Давай много!

– А плачешь ли ты, благословенный –По ночам хотя бы, украдкой, –Разрывается ли надвое сердцеОб оставленном береге зеленом?– Да, я плачу о береге зеленомИ о всех берегах на свете,И о том, что нельзя человекуИ в море уйти, и оставаться.И оставшийся плачет, и ушедший,И ветер их слез не осушит.

На пятой волне было уже совсем не страшно, а только весело. Все понимали, что навега уже не рискует перевернуться. Все, кто знал слова – пели, кто слов не знал – били ботинками в палубу, отстукивая ритм.

– Одинок и бел, благословенный,Ты как птица морская на камне.Скажи, пожалеть тебе случалось,Что однажды послушался зова?– Никогда, ни единого мига,Ни в бурю, ни в месяцы безрыбья!Всякий берег однажды преходит,Только море пребывает вечно.

Пресловутая седьмая волна оказалась ласковой по-сестрински. Бадрис отстегнулся и взбежал по трапу на верхнюю палубу. Дик, ослабев от страха и восторга, просто сел на ступени.