Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок
Юная самка моментально превратилась обратно в старого ублюдка, и тот, криво улыбаясь, прошамкал:
— Надо уничтожить Землю.
— Что?.. — не поверил своим ушам Лабастьер.
— Надо уничтожить Землю, — повторил думатель, злобно щурясь. И добавил: — И я знаю, как.
И в тот же миг король увидел яркую, словно реальную, картину: огромная туша Золотого Замка, рассекая черную пустоту мироздания, мчится к неприметной желтой звезде…
— Запаса полония на борту хватит на то, чтобы превратить земное Солнце в сверхновую.
— Но ведь там миллионы бабочек! — ужаснулся Лабастьер.
— Но там же и ОН, — возразил думатель.
— Ты хочешь, чтобы я взял на свою совесть ответственность за такое безумное решение?
— Пусть оно будет на моей совести. Ты же должен думать только о безопасности своих подданных.
— Почему же тогда ты обратился ко мне?
— Потому что только рука одного из Лабастьеров может оживить корабль. А мне с этим не повезло, ты ведь знаешь это не хуже меня… И кто-то еще должен прикрепить к моему надлобью обруч мнемодатчика управления.
— Эта идея чудовищна…
— Мир Земли болен. Мы не в силах его излечить. И когда-нибудь эта болезнь доберется до вас. Вы — вывезенные оттуда здоровые ростки… А «гнилые корни следует отсекать», — гласит ваша же пословица…
— Ты предлагал то же самое моему отцу, моему деду?..
— Нет, — поколебавшись, отозвался думатель. — Но не потому, что я не додумался до этого раньше. Просто тогда мне было что терять. Я был молод. Но не сейчас. Так что, решайся… Ведь, когда я умру, такого шанса у тебя не будет…
— Никто! Никто не в праве принимать подобные решения! — воскликнул Лабастьер так возбужденно, что ему даже показалось, что произнес он эти слова не мысленно, а вслух.
Но нет, слуховая память подсказала ему, что ничего, кроме легкого покрапывания ночного моросящего дождика, он на самом деле не слышал.
— Оставь меня, — попросил он. — Дай мне отдохнуть.
Думатель не отозвался. Но не почувствовал Лабастьер и характерного облегчения, которое всегда испытывал в тот миг, когда тот покидал его. Однако, взбудораженный беседой, он не обратил на это внимания, а поднявшись с кресла, прошел из библиотеки в спальню и вышел на веранду.
Если бы не повышенная влажность, он бы обязательно полетал в ночном небе, чтобы успокоить расшалившиеся нервы. Но хватало и ночной прохлады, остужающей его тело.
Дипт и Дент, войдя в фазу полнолуния, отчетливо освещали столицу. Как любит он этот мир! Какими чуждыми и враждебными рисуются ему прочно сидящие теперь в его памяти земные картины.
Город маака — бесформенное нагромождение тысяч полупрозрачных сфер, соединяющихся между собой переплетением труб-коридоров, с обугленными и обезображенными кислотами пиками сторожевых башен… Город махаон, словно уродливая опухоль вздувшийся над поверхностью земли зеленой полусферой изорванного, обвисшего нелепыми лохмотьями флуонового купола… Отвратительные зловонные подземелия приамов…
— Позволь мне сказать тебе еще только несколько слов, и я исчезну, — вновь влез в его мысли думатель.
— Говори, — разрешил король, испытывая досаду от того, что не замечал в себе его присутствия.
— Когда-то давно, уничтожив свой мир, бескрылые надеялись продолжить себя в нас — искусственно созданных ими существах. И это им почти удалось. Почти! Они допустили ошибку, сделав бабочек предрасположенными к телепатии. Думатели у маака, бессрочники у махаонов… А в конечном итоге — ОН, существо в тысячи раз более страшное, чем убитый тобой т’анг. Мир бабочек двигался к самоуничтожению даже быстрее, чем мир бескрылых.
Лишь счастливая случайность привела сюда, на Безмятежную, бабочек, лишенных порочного свойства телепатии. Лишь тут мир может развиваться дальше, приближаясь к идеалу, о котором мечтала наша мать Ливьен. Земной же мир бабочек — неудачная попытка, память о которой должна исчезнуть вместе с памятью о мире бескрылых, прежде чем метастазы болезни доберутся сюда.
— Хватит! — рявкнул Лабастьер вслух. Тут, на веранде, он не боялся разбудить своим голосом Мариэль. — Между прочим, и на Безмятежной есть телепаты — ты, я, мой сын…
— Я думал об этом и знаю, как использовать этот факт во благо и только во благо. Я продумал и многое другое. Например: приближаясь к Земле, я неминуемо попаду в ЕГО поле, и ОН подчинит меня себе. Но я рассчитал траекторию таким образом, что скорость, с которой мой космический корабль будет нестись к земному солнцу, будет к тому времени уже столь велика, что, при всем желании, я не смогу ничего изменить…
— Дядюшка! — взмолился Лабастьер Шестой, вернувшись в спальню, заползая на гамак и пристраиваясь рядом со спящей женой. — Пожалуйста, отпусти меня! Я же сказал тебе: я не считаю себя вправе уничтожить целый мир…
— Но ты не можешь устраниться от защиты мира Безмятежной. Ты — король.
— Уйди! — Лабастьер вложил в это слово всю боль, которая накопилась в нем.
Седовласый старец с добрыми и мудрыми глазами, появившийся перед его мысленным взором, понимающе покачал головой.
— Ты устал. Ноша, которую я взвалил на тебя, слишком тяжела…
И тут же старец обернулся зеленоглазой самкой. Та, обольстительно улыбнувшись, закончила:
— Я ухожу. Но мы не прощаемся…
Послав королю воздушный поцелуй, она расправила крылья. Стройное тело открылось ему во всей своей наготе. Но лишь на миг, спустя который самка взмахнула крыльями и улетела в ночь.
Чужой разум покинул его сознание. Чувствуя приятное облегчение во всем теле, Лабастьер потянулся и, повернувшись на бок, ткнулся носом в шею Мариэль. Выходка думателя с превращением в самку показалась ему даже забавной. Но последняя его мысль перед тем, как он забылся сном, была далеко не из приятных:
«У меня есть только два пути: или уничтожить мир Земли, или убить думателя… То-то порадуется Жайер…»
Эпилог
В назначенный час в селение въехал целый десяток сороконогов, оседланных основательно вооруженными воинами короля. Сопровождаемый приветственными криками подданных, Лабастьер Шестой со свитой проследовали к деревенской площади, где все уже было готово к торжественной встрече и пиру.
Увидев их первой, одна из тех самок-махаон, что занимались сервировкой, ударила костяным пестиком в кожу бонга.
— Наконец-то! — поднявшись с рогожки, радостным поклоном встретил короля и его спутников Дент-Вайар, которого Мариэль по праву считала родным отцом. — Мой дом принадлежит вам! А я уж думал, Ваше Величество, вы так никогда и не порадуете нас своим посещением. А где же внук? Я хочу видеть внука!
— Лабастьер Седьмой остался в столице, — развел руками король, спрыгнув с сороконога.
Сельчане разочарованно зашептались, но Лаан вернул им веселость шуткой в своем духе:
— Так что ждите правнуков! — и подмигнул.
Обнимая отца, Мариэль переждала взрыв хохота и пояснила:
— Принц Лабастьер и сын Ракши Кахар неразлучны, и оба они одинаково трепетно относятся к Найаль, дочери Лаана. Со дня на день она проходит махаонский обряд зрелости, и юноши, хоть и очень хотели поехать с нами, не пожелали ее оставить. Боюсь, когда-нибудь они будут соперничать за право взять ее в диагональ.
— Ваше Величество, поскорее располагайтесь сами и прикажите сесть своим молодцам. — Дент-Вайар, выпустил дочь из объятий. — Мне не терпится выпить с вами глоток доброго напитка бескрылых также сильно, как гусеницам, — указал он рукой в сторону детского загончика, — не терпится сожрать порцию мякоти воздушного коралла… А надолго ли вы в наши края?
— Нет, любезный, — садясь, покачал головой король. — Переночуем и сразу в путь. Слишком много впереди работы. Ведь ваше селение, наверное, единственное, где не попраны королевские законы. Да и то объясняется это, скорее всего, не более, чем близостью к столице.
— Однако законы меняются с непостижимой стремительностью, — осторожно заметил Ракши-старший, как раз закончив обниматься с сыном и синеглазой невесткой.
— Да, это так, — подтвердил Лабастьер Шестой. — Я надеюсь, вас это не слишком смущает? Между прочим, по новым законам ваш родственник Дент-Пиррон уже не является преступником. И ни кто-нибудь, а ваша невестка оснащает короля запрещенным доселе оружием…
— Честно говоря, привыкнуть к тому, что пересматриваются основы, заложенные еще Лабастьером Вторым, довольно трудно. Однако подтверждение вашего на то права было столь значительным, что никто и не думает его оспаривать.
