Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Вот как… Это прекрасно, когда вопрос согласован… Круглов поднимается. – Ну хорошо, Виктор Андреевич. Спасибо за предложение. Вряд ли я пригожусь вам даже как младший сотрудник, но… я подумаю.

Игорь торопится. Он знает, что дядя Георгий предпочитает короткую тропу через ущелье той, длинной, дороге, которая лесом ведет в Халцедоновую бухту. Прыгая с камня на камень, Игорь переходит через быстрый говорливый ручей. Теперь – подъем по противоположному склону ущелья. Тут быстро не поднимешься: очень круто. Игорь продирается сквозь кусты шиповника и дикого граната.

Бурно дыша, обливаясь потом, он одолевает крутизну и выходит к обрыву над морем. Передохнуть немного. Потерев ушибленный большой палец, торчащий из сандалии, Игорь пускается в опасный путь по узкому карнизу.

– Я долго тянул с ответом. Змиевский звонил, почтительно напоминал. Всякий раз говорил о том, какую прекрасную школу прошел когда-то, будучи аспирантом, у нас со Штейнбергом. А я никак не мог решиться. Поотвык я, знаешь ли, от исследовательской работы, да и лето подошло, начались каникулы, и очень хотелось мне куда-нибудь уехать. Штейнберг звал к себе в Гаджинку, я колебался, мне к морю хотелось больше, чем в горы. Но тут примчалась Галя: «Дядя Юра, у меня через неделю начинается отпуск, мы летим в Гаджинку. Папа с мамой мне велели, дядя Юра, без тебя не приезжать. Нет-нет-нет, никаких увиливаний! Собирайся!» Галя-Галочка, буря и натиск… Что мне было делать? Первый раз в жизни я воспользовался льготой фронтовика – без очереди взял билеты. Так мы с Галей оказались на борту самолета, летящего в Минеральные Воды…

Облака, облака – бескрайняя небесная пустыня, словно занесенная снегом. А над облаками чистая синева большой высоты. Круглов смотрит в иллюминатор, вид у него отрешенный. Он не замечает, не слышит, как Галя, сидящая рядом, разговорилась со своим соседом слева – молодым черноусым кавказцем с пылкими и ласковыми глазами.

– Очень, представь себе, несправедливо, – быстро говорит кавказец с чуть заметным акцентом. – Непременно, если с Кавказа, так только фруктами торговать. Я никогда не торговал. Никогда, понимаете?

– Понимаю, понимаю, – кивает Галя. – Вы не такой человек.

– Я студент. Я в Ленинград не на базар ехал, а искусство смотреть. Эрмитаж. Русский музей. Пушкин – там лицей, Екатерининский дворец, архитектор Растрелли. Я сам на архитектора учусь. А они на меня смотрели, как будто я не человек. – Он сузил глаза, состроил презрительную мину. – Вот так. Разве можно?

– Не обижайтесь, – говорит Галя. – Это были неумные люди.

– Зачем неумные? – кипятится кавказец. – Плохие! Я хотел, представь себе, папе-маме купить сувенир, вежливо спросил, кто последний? А они так на меня смотрели…

«А небо чем выше, тем темнее, – думает Круглов, неотрывно глядя в иллюминатор. – Там черная пропасть без берегов, и мчится по ней маленький шарик, окруженный тонким, ну да, в сущности, очень тонким слоем голубой атмосферы… Страшно подумать, как хрупка защитная скорлупа жизни… как уязвима сама жизнь… Для чего же она возникла на этой планете, и выползла из теплого океана на пустой берег, на стужу, и, бесконечно погибая, бесконечно выживая и видоизменяясь, увенчала себя разумом? Для чего?»

– Дядя Юра, хватит думать о вечности.

Круглов повертывается, оторопело смотрит на Галю.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

– Спустись, дядя Юра, на землю.

– Не раньше, чем приземлится самолет…

– Девушка, – кавказец, наклонившись, ласково заглядывает Гале в лицо, – давайте познакомимся. Вас как зовут?

– Сидите спокойно, архитектор. Привяжитесь ремнем, а то еще выпадете. – Снова она обращается к Круглову: – Дядя Юра, зачем напускаешь на себя мировую скорбь? Тебе не подходит глубокомыслие. Я же знаю, ты веселый.

– Галочка, – медленно говорит Круглов, – ты что, знаешь, как надо жить?

– Конечно, знаю.

– Так растолкуй мне, старому пню.

– Прилетим – растолкую.

В аэропорту Минвод их ожидает Штейнберг. Он, как прежде, подтянут и лыс и по-прежнему холодновато-строго его сухощавое лицо. Вот только усы отрастил.

– Здравствуй, боцман, – сдержанно улыбается он. – Облезлая ты собака.

– Старый альпеншток! – Круглов обнимает друга. – Что за похабную седую щетку вырастил на губе?

– Она не более похабна, чем твоя улыбка потрепанного жизнью кретина.

– А ты старый йети. Который выполз из пещеры вычесать блох из шерсти.

А Галя хохочет, и так они втроем, неся необременительный багаж и перешучиваясь, идут к автостоянке.

– Первый раз вижу, – говорит Круглов, открывая Гале дверцу штейнберговского «Запорожца», – чтобы «мерседес» выкрасили в красный цвет.

– Еще и не такое увидишь. – Штейнберг садится за руль. – Привяжись. Я еду быстро.

И верно, только выехал он на шоссе, как пошли мелькать верстовые столбики, и гудит встречный ветер, и медленно разворачиваются вдали горы, подернутые вечерней лиловатой дымкой.

– Что у вас там делается в столицах? – спрашивает Штейнберг. – Говорят, строгости какие-то пошли?

– За дисциплину боремся.

– Давно пора. А как боретесь?

– По-всякому. В магазины и в кино, на дневные сеансы, и даже в баню входят какие-то проверяльщики, спрашивают у людей, почему они не на работе.

– И что же – тащат в кутузку?

– Никуда не тащат. Осторожно! Ты чуть не задавил овцу.

– Это была коза, а не овца.

– Нет, овца. Вернее, баран.

– Вот ты, кажется, биологию преподаешь? А не можешь козу отличить от барана.

Галя на заднем сиденье заливается, слушая их трепотню. И верно, они – как двое мальчишек, дразнящих друг друга.

Несется красный «Запорожец» по шоссе среди вечереющих полей. А горы надвигаются с грозной неизбежностью, и вдруг за очередным поворотом впереди вспыхивает над хребтом двуглавая снежная шапка. Она будто висит сама по себе высоко в темно-синем небе.

– Ох! – вырывается у Круглова. – Эльбрус! Красотища какая…

И утро прекрасное, напоенное свежестью, сильным запахом трав, звонкой ясностью красок, незамутненных городским смогом. Зубцы гор позолочены солнцем. Оно еще не встало, оно еще только набирается сил, чтобы выплыть из-за хребта, но предвещает свое появление, нет, явление нарастающей лавиной света.

Штейнберг не дал Круглову проспать этот торжественный акт природы – растолкал Георгия Петровича, безжалостно заставил подняться, повел на окраину Гаджинки, через мостик над быстрым потоком, в долину, на зеленые холмы.

Теперь они идут по колено в травах навстречу солнцу, ослепительно взошедшему, затопившему киноварью и золотом горную седловину.