Мартин Гринберг - Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики

Я думал: «Вот женщина, которая проходила реабилитацию шесть раз; едва ли она остановится на седьмом. Она пережила кое-что, о чем не хочется вспоминать, и, возможно, чувствует потребность в качественном забвении».

Но я увидел женщину, которая каждую минуту бодрствования работала над своим выздоровлением. И если она не занималась умственными, духовными или физическими тренировками, она помогала другим, всем нам, трясущимся, изголодавшимся по образам игроманам со съехавшей крышей.

Тогда я не думал: «Что, черт возьми, происходит?» Но я подумал об этом позже. Я подумал об этом, когда увидел в ее руках диплом врача.

И потом, когда она вернулась в университет и получила степень юриста, чтобы иметь возможность бороться с теми негодяями, которые запрещали ей заниматься реабилитационной практикой, я подумал об этом вновь. И я спросил ее об этом. Я спросил, что заставило ее так измениться.

Доктор Маркс делал паузу, пока кто-нибудь из слушателей не спросит: «И что она сказала?»

— Это поразило меня, — говорил и вновь замолкал в ожидании очередного вопроса.

И вопрос звучал.

— «Помогать людям» — так говорила она. Она поняла, что способна делать это, что у нее есть дар. Все эти списанные со счетов, безнадежные люди в доме в Слэше. Она поняла, что может им помочь.

Доктор Маркс увидел это тогда и видел каждый раз с тех пор, каждый раз, как она выступала на каком-нибудь марше протеста, на каких-нибудь слушаниях и где там еще. Он видел в ней то же, что в те их первые встречи: этот блеск в глазах, эта неизлечимая, неиссякаемая страсть.

— Люди, — говорила она. — Какой драйв!

Если вы приедете на конференцию по научной фантастике и фэнтези, вы услышите, как на заседаниях мы говорим о своих книгах. Возможно, вы бывали на таких заседаниях и говорили о своих книгах. Обычно это выглядит так: «Хотя в моих «Эльфах» из цикла «Азур Вортекс» можно найти много приемов традиционного фэнтези, они больше обязаны Достоевскому и Толстому, чем Толкиену. Я пытался найти резонирующую тематическую структуру, которая заставила бы читателя занять экзистенциальную позицию в отношении этой работы». Здесь будет уместным вставить еще какое-нибудь упоминание о Мелвилле.

Мы не плохие люди, просто мы жрецы заседаний. Мы, как и все художники, боремся с ужасом анонимности. Мы узнали, что на эту конференцию съедутся сотни профессиональных писателей, многие из которых написали пятьдесят книг, а то и больше, многие из этих книг имеют продолжения, а некоторые продолжения породили целую культуру вокруг работ автора. Фанаты распевают народные песни, придуманные автором, от души смеются над шутками, сказанными на эрзац-языке Азур Вортекс, и носят футболки с надписями, непонятными для непосвященных.

Имен некоторых авторов мы не знаем.

Это пугает. Сочинение романов, в конце концов, — это изобретенный нами способ говорить очень долго, не опасаясь, что нас перебьют. И вот теперь нас окружают все эти люди, которые написали все эти болтливые книги.

Пустите нас на заседание, дайте в руки нашу собственную книгу, и мы тут же попытаемся — возможно, неумело — заговорить об этой книге в самых возвышенных терминах. Мы — не писаки; мы не пытаемся производить однодневную продукцию для неразборчивой толпы. Мы создаем что-то немного более штучное.

Стремление к напыщенности непреодолимо.

Когда обозреватель «Нью-Йорк таймс» назвал мой роман «Зод Уэллоп» «отличным трескучим развлечением», я возражал против использования слова «трескучий». Отличное, конечно, но трескучее? Мне казалось, «Зод Уэллоп» — артистичное, точно выверенное произведение. Но разве Киркус в рецензии на тот же самый роман не назвал меня «блестящим писателем фэнтези, являющимся при этом весьма значительным и серьезным романистом»? Заметьте, как сказано: «весьма значительным и серьезным».

По сравнению с этим трескучий звучит просто чудесно.

Всегда легче писать о мелких вещах. Молодые писатели чуют это, и, боясь выглядеть глупо, многие из них придерживаются гладких исхоженных дорог, спокойных вневременных тем, тонко подмеченных кусочков жизни, как, например, несчастный брак в маленьком городке.

Роджер Желязны никогда не избегал больших тем, сталкивая миры фэнтези и научной фантастики, что, как он признавался мне, смущало его критиков. Что это, научная фантастика или фэнтези? Трескучая штука. Здесь кивок в сторону науки, а там призрак, который больше похож на сверхъестественный элемент, чем на голограмму.

Он писал красиво; мощно, потому что его миры всегда были напоены страстью, блестяще, потому что он обладал бесстрашным воображением и верил, что его аудитория готова последовать за ним.

Роджер создавал из больших идей чудесное развлечение, и, когда меня попросили написать рассказ для антологии, издающейся в память его таланта, я решил, что напишу — вот опять жреческий пафос — рассказ, навеянный большой темой, но при этом сохраняющий в сердце тему личной борьбы за спасение.

Роджер делал это лучше меня, и, к счастью, нам остались его романы и рассказы, которые можно читать и перечитывать. Его инновации, его влияние были невероятными — как в сфере нашего жанра, так и для меня лично как писателя. Одним из ярчайших моментов моей жизни было понимание того, что он восхищается моими работами. Быть в компании его друзей и почитателей — огромная привилегия.

Нейл Гэйман

ВСЕГО ЛИШЬ ОЧЕРЕДНОЙ КОНЕЦ СВЕТА

Усталый оборотень вновь присоединяется к вечной битве за то, чтобы темные силы, впервые представленные в «Ночи в одиноком октябре», не вышли на свободу — но на этот раз никто из других хороших парней не приходит на помощь.

Это был плохой день: я проснулся голый в кровати, со спазмами в желудке, чувствуя себя, как в аду. Что-то в интенсивности света, прямого и металлического, словно цвет мигрени, подсказало мне, что уже полдень.

В комнате было морозно… в буквальном смысле слова: на внутренней стороне окон нарос тонкий слой инея. Простыни на кровати были скомканы и изорваны, в постели валялись клоки звериной шерсти. Она кололась.

Я подумывал о том, чтобы проваляться в кровати всю следующую неделю — я всегда очень устаю после изменений, — но припадок тошноты заставил меня сорваться со своего ложа и, спотыкаясь, поспешить в крошечную ванную.

Спазмы вновь скрутили меня, когда я добрался до двери ванной. Держась за притолоку, я почувствовал, что обливаюсь потом. Может, это начало лихорадки; я надеялся, что не отравился.