Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы

— Ты попытаешься сызнова? Великое любопытство снедает узнать, что сообщил Шекспир, в особенности обо мне.

— Я продолжу свои попытки, — пообещал Хортон.

И опять подвинул книгу к себе.

«…от нестерпимых страданий. Он притворяется, что испытывает ко мне великую приязнь, и играет свою роль столь убедительно, что требуются значительные аналитические усилия, чтоб распознать его подлинные настроения. Раскусить его непросто, вначале надо понять, что он за существо, ознакомиться с его родословной и с мотивами поступков. Постепенно, очень медленно я осознавал и осознал, что он и впрямь является тем, чем кажется и чем хвалится, — не только убежденным мясоедом, но и хищником не в меньшей мере. Убийство для него не только образ жизни, но и влечение, и религия. Он не единственный в своем роде — вся его культура зиждется на искусстве убийства. По малым долям мне удалось, живя с ним совместно, развить в себе довольно проницательности, чтобы воссоздать историю его жизни и воспитания. Если вы спросите его самого, он, несомненно, скажет вам гордо, что происходит из расы воинов. Но это не вся правда. Даже среди своего племени он существо особенное, с их точки зрения, — сказочный герой или по меньшей мере вот-вот станет сказочным героем. Задача всей его жизни, насколько я понимаю (а я убежден, что понимаю правильно), — путешествовать с планеты на планету и на каждой бросить вызов самому опасному зверю из всех там имеющихся, одолеть его и убить. Почти как легендарные североамериканские индейцы прежней Земли, он ведет символический счет противникам, которых убил. Насколько я понимаю, он уже достиг результата, наивысшего в истории своей расы, и упоенно мечтает стать чемпионом всех времен, величайшим убийцей среди соплеменников. Что это ему даст, я не знаю точно, могу только догадываться, — возможно, бессмертие в расовой памяти, право быть увековеченным в племенном пантеоне…»

— Ну что там? — спросил Плотояд.

— Что тебе?

— Книга теперь беседует с тобой. Ты водишь пальцем по строчкам.

— Ничего, — отболтался Хортон. — Ничего особенного. Преимущественно молитвы и заклинания…

— Однако так я и знал, — проскрежетал Плотояд, — Так я и знал! Он обозвал мою магию треклятой дурью, а сам предавался собственной магии. Он не упоминает меня? Ты уверен, он меня не упоминает?

— Пока что нет. Может быть, дальше…

«Но на этой мерзкой планете он оказался в ловушке вместе со мной. Как и мне, ему никогда не попасть на другие планеты, где он мог бы выслеживать самые могущественные виды, сражаться с ними и, к вящей славе своей расы, уничтожать их. Вследствие чего я улавливаю, и отчетливо, что в умонастроении великого воина тихо зреет отчаяние, и не сомневаюсь — скоро, как только иссякнет всякая надежда на иные миры, он решит включить последней строкой в список своих побед и меня, грешного, хотя, Бог свидетель, убить меня не такое уж достижение, ибо он безнадежно сильнее меня. Я старался как мог косвенно внушить ему, что я противник слабый и не стоящий усилий. Я полагал, что именно в моей слабости единственный мой шанс на выживание. Однако ныне я понял, что ошибался. Вижу, повседневно вижу, как им завладевают безумие и отчаяние. Если это продолжится, то знаю заведомо — однажды он меня убьет. Когда его безумие, как увеличительное стекло, обратит меня во врага, достойного его внимания, он на меня набросится. Какую это сулит ему выгоду, не стану и гадать. Вроде бы мало толку убивать, если его соплеменники не получат, не смогут получить о том известия. Но у меня создалось впечатление, не ведаю как и почему, что даже в нынешнем его положении, когда он затерян среди звезд, убийство станет известно и будет отпраздновано иными представителями его расы. Сие превосходит мое понимание, и я оставил попытки даже примерно понять, как это возможно.

Он сидит за столом напротив меня, покуда я пишу, и оценивает меня, разумеется прекрасно сознавая, что я никак не объект, достойный ритуального убийства, и тем не менее стараясь настроить себя на веру, что я являюсь таковым. Однажды он преуспеет, и наступит мой последний час. Но я его одолею. Я припас туза в рукаве. Он и понятия не имеет, что во мне уже притаилась смерть и мне осталось совсем недолго. Я созрею для смерти раньше, чем он подготовит себя к убийству. А поскольку он сентиментальный болван — все убийцы сентиментальные болваны, — я уговорю его на убийство как бы во исполнение священного обряда, по собственной моей просьбе, с разъяснением, что он единственный, кто способен выполнить сие в качестве последнего жеста сострадания. И таким образом я выиграю двояко: использую его, дабы сократить неизбежную мучительную агонию, и украду у него последний подвиг, поскольку убийство из милосердия ему не засчитается. Удар, нанесенный мне, останется вне списка его побед. Скорее уж я одержу победу над ним. И когда он убьет меня из милосердия, я буду смеяться ему в лицо. Ибо это и только это — победа полная и окончательная. Для него убийство — для меня издевка. Таков между нами последний расчет».

Хортон оторвался от текста, поднял голову и долго сидел ошеломленный. Этот человек — безумец, сказал он себе. Это холодное, даже ледяное, концентрированное безумие, что куда хуже безумия буйного. Шекспир был не столько безумен рассудком, сколько безумен душой,

— Итак, — заметил Плотояд, — он наконец-то упомянул меня.

— Да, упомянул. Он заявил, что ты сентиментальный болван.

— Звучит не очень-то ласково.

— Это, — разъяснил Хортон, — выражение великой привязанности.

— Ты уверен в том? — спросил Плотояд.

— Совершенно уверен, — ответил Хортон.

— Стало быть, Шекспир и впрямь любил меня.

— Нимало не сомневаюсь, что впрямь любил, — ответил Хортон.

И вновь обратившись к книге, перелистал ее. «Ричард III», «Комедия ошибок», «Укрощение строптивой», «Король Джон», «Двенадцатая ночь», «Отелло», «Король Лир», «Гамлет». Все они, все шекспировские пьесы одна за другой. И на полях, на полупустых страницах, там, где пьесы подходили к концу, — неразборчивые каракули.

— Он беседовал с книгой то и дело, — вспоминал Плотояд, — Почти каждый вечер. А иногда в дождливую погоду и днем, если не выходил из дому…

«Все хорошо, что хорошо кончается», страница тысяча тридцать восемь, нацарапано на левом поле:

«Пруд воняет сегодня скверно как никогда. Это запах зла. Не просто плохой запах, но порочный и пагубный. Словно пруд живой и сочится злом. Словно в глубинах своих он прячет некую величайшую непристойность…»

«Король Лир», страница тысяча сто сорок три, на сей раз на правом поле: