Андрей Плеханов - Царь муравьев

Ага, и этот тоже заговорил красиво. Однако, должен заметить, в глазах Благовещенского не появилось искр фанатизма, в голосе не прозвучало даже намека на пафос. Говорил он уверенно, не сомневаясь в каждом своем слове. Он нравился мне. Мне хотелось верить ему… да что там говорить, я просто верил ему, безо всяких дополнительных условий.

Да что же такое происходило со мной?! Почему мне были так симпатичны все подлизы, почему я находил с ними контакт и не чувствовал с их стороны ни намека на предательство – более того, получал от общения с ними откровенное удовольствие? И в то же время отторгал Ганса – активно, изо всех сил, на уровне душевной аллергии, хотя не было для того никаких видимых причин?

Потому что он отдал приказ убить Трупака? Да нет, конечно же не поэтому… я и сам отдал бы такой приказ, будь на месте Ганса.

Почему, почему?

Я не знал.

Черт с ним, с Гансом! Я стал подлизой, и ничего не изменилось. Я остался независим от него, и, значит, сказки о безусловной зависимости подлиз от Ганса были придуманы именно мною. Стоило избавиться от навязчивой идеи, и попытаться сосредоточиться на том человеке, который сидел рядом со мной, неторопливо потягивая зеленый чай из фарфоровой чашечки. Он, в отличие от Ганса, не пытался звать меня на «ты», никогда не говорил «подлиза», но только лишь «фрагрант», он находился на самой верхушке иерархической системы подлиз, и в то же время был гораздо больше похож на «обычного», чем на подлизу. Очень интересный тип. Возможно, мой будущий шеф. Во всяком случае, я хотел бы этого.

Я сделал глоток из чашечки, для успокоения. Терпеть не могу зеленый чай, предпочитаю черный, но этот был какой-то особенный, со вкусом то ли жасмина, то ли лотоса, вполне приятный. Он успокаивал душу.

Я наклонил голову к чашке и сделал глубокий вдох. Не почувствовал, как всегда, ничего.

– Приятно пахнет? – осведомился Михаил Константинович. – Чай называется «Лунцзин», собран в провинции Шаньдун, привез его мне его мой китайский коллега, специалист по иглорефлексотерапии.

– Не знаю. Когда-то мне основательно стукнули по голове, и царство запахов навсегда захлопнуло для меня дверь.

– Лямина криброза? – Брови Благовещенского взмыли вверх в неподдельном ужасе. – Вы вообще не чуете запахов, Дмитрий Андреевич?

– Вообще, – сказал я горько. – Я хотел бы, понимаете?.. Дело не в феромонах, совсем нет. Я хотел бы услышать запах моей любимой девушки, Жени. И я никогда не услышу его. Вы знаете Женю Нештакову?

– Конечно, кто же не знает Женю? – Благовещенский уже не огладил бороду, но грубо собрал конец ее в кулак и дернул, явно приводя себя в чувство. – Женя, да… – он махнул рукой возле лба, словно отгоняя лишние чувства. – Кто вам сказал, коллега, что обонятельные нервы не регенерируют?

– Женя. А ей – нейрохирург Тихомиров.

– Ах, Тихомиров…

– И что?

– Ладно, не будем об этом.

– Что значит – не будем?

– Обонятельные нервы иногда регенерируют, – сказал Благовещенский, почему-то довольно напряженно. – Но не у всех и не всегда. Давайте закроем эту тему, Дмитрий Андреевич, возвращаться к ней в течение ближайшего месяца не имеет смысла, поверьте. Вернемся к теме нашего нового корпуса. – Он снова ткнул ручкой в макет на столе – так резко, что едва не проткнул картон насквозь. – Вы догадываетесь, кого мы будем лечить там – БЕСПЛАТНО?

– Детская онкология, – без малейших раздумий заявил я. – Ибо, когда возвращаешься на круги своя, начать необходимо с круга первого, дабы не нарушилось равновесие сфер земных и небесных. Душа профессора Кондратьева до сих пор жарится в аду на огромной сковородке; между тем, без него не появилось бы никаких подлиз, начиная с Ганса. Душа Кондратьева вопиет с того света о прощении, недаром он стал так религиозен к концу жизни – предчувствовал свой уход, позорный и жалкий. Теперь вы построили лучший детский раковый корпус в этой стране, а, может быть, и во всем мире – во искупление грехов Кондратьева. Но войти в эти врата сможет не каждый, а выйти – тем более. Потому что каждый из детей, кто претерпит и спасется, неминуемо станет мутантом. И будет вынужден жить не так, как обычные люди – по иным, не вполне человеческим законам. Скажите, Михаил Константинович, какие критерии в выборе будущих пациентов для вас важнее: тяжесть их медицинского состояния или же некие показатели лояльности сообществу подлиз?

– Я, к вашему сведению, фрагрант относительно недавний, – сообщил Благовещенский. – Трех лет не прошло после того, как меня собрали по частям после автомобильной катастрофы и позволили выжить – по настоятельной просьбе моей племянницы, влиятельной фрагрантки с многолетним стажем. Я еще не умею пользоваться феромонами, и непроизвольное их выделение доставляет мне больше неприятностей, чем хоть сколько-нибудь заметную пользу. Но положение мое завидно по сравнению с вами, Дмитрий Андреевич. Вы – совсем недавний фрагрант, только что, с позволения сказать, приобщенный к высшей касте. Только что инициированный. Смею предположить, что в голове вашей творится абсолютный сумбур – вы понимаете, что жить так, как вы жили доселе, больше не удастся, а как жить по-новому, не имеете ни малейшего понятия.

– Приблизительно так, – согласился я.

– Вы ненавидите Ганса.

– Нет, – произнес я настолько голосом настолько лживым, что не поверил бы сам себе, будь даже абсолютным тупицей. – За что мне его ненавидеть?

– Вы его ненавидите, – профессор утвердительно кивнул головой, – и не одиноки в этом. Многие из нас, новоявленных фрагрантов, когда-то терпеть не могли Ганса. Сообщество фрагрантов разделено на две половины. Первая часть, теперь уже меньшая по численности – это, так сказать, «первичные» фрагранты – те, кого детьми вылечил от рака Кондратьев, и кого Сазонов воспитывал в летней коммуне. Причины их тесной привязанности к Гансу объяснять не нужно – здесь и любовь, и благодарность учителю, и особенности феромонного общения, ставшие за многие годы устоявшимися рефлексами. Вторая половина – те, кто стал фрагрантом по самым разным причинам: кто-то из-за тяжелой болезни, кто-то по личному желанию. Все «вторичные» фрагранты прошли тщательную проверку на моральные качества. Лишь некоторые из «вторичных» имеют достаточный стаж, и уже «дозрели», научились владеть языком феромонов. И многие из «вторичных», особенно те, которые до своей инициации не были знакомы с фрагрантами, приходили в ужас и негодование, узнав особенности функционирования фрагрантского «муравейника»…

Я слушал Благовещенского и жмурился от удовольствия – как кот, получивший в качестве лакомства порцию рыбки. В кои-то веки высокопоставленный подлиза соизволил заговорить со мной откровенно и назвать вещи своими именами. Профессор был отлично образован, глубоко разбирался в вопросе и использовал адекватную терминологию, похожую на ту, которую я придумал сам для себя. «Высшая каста», «Феромонное общение», «Язык феромонов», и, наконец, как логическое завершение всего и вся – «Муравейник». Женя и прочие подлизы приходили в немедленную ярость, стоило хотя бы намеком сравнить их с насекомыми. Михаил Константинович понимал, что язык феромонов не является человеческим, но нисколько не комплексовал по этому поводу – он лишь изучал явление и делал прагматические выводы.